— Известно что! Плямбу в затылок — и в кусты… Я отвел взгляд. Будто виноват был.
— Теперь не смогут…
Он кивнул и отпустил мой рукав. Тем же шепотом сказал:
— Я теперь пойду, ладно?
— А есть куда идти-то?
— Ага… Только не замели бы по дороге…
— Хромого могут замести.
Малыш сумрачно пожал плечами: мол, всякое может случиться.
Он стоял съеженный, косматый и почему-то напомнил мне шахматного конька, которого срубили и убрали с доски.
— Пойдем-ка со мной. В одно место. Переждешь пока, а там будет видно.
Конек не спросил, куда, опять кивнул, послушно так. Видимо, боялся остаться один.
Мы пошли снова, но мальчик почти сразу ойкнул, присел. Ухватился за щиколотку. Глянул снизу вверх умоляюще: не бросай.
Тогда я решительно взял его на руки.
От мальчишки пахло подземной плесенью, немытым телом, гнилым тряпьем, но я, честное слово, не чувствовал никакого отвращения.
Только хмурую нежность к спасенному существу и гордость, что сумел, отобрал малыша у смерти. И теплела на донышке сознания мысль, что, может быть, этим хоть немного умилостивил судьбу, добыл у нее лишний шанс и для Петьки…
Малыш посапывал у моего плеча.
— Как тебя зовут?
Он выдохнул что-то неразборчивое.
— Как ты сказал?
— Сивка, — повторил он отчетливее.
— Что за имя такое?
— Ну… потому что как Сивка-Бурка. Говорят, похож на лошадку.
А и правда похож…
— Ну а настоящее-то имя есть?
— Есть, почти такое же. Севка…
— Что ж, годится…
Я принес Сивку отцу Венедикту. Рассказал, что было. С сердитой виноватостью: вот, мол, вам еще обуза, но что делать-то…
Старик не удивился, не показал неудовольствия.
— Пусть поживет у меня. Здесь не найдут. А сунутся… Господи, прости меня, грешного…
Прежде всего он осмотрел у Сивки ногу.
— Растянул, кажется. Ничего… Забинтую потуже, надо только сперва отмыть это чадо. Есть хочешь?
— Ага…
— Ну вот и живое дело для меня нашлось… А ты, Пит, ступай, как договорились.
Он обратился ко мне так неожиданно по-свойски — «Пит», — что я ощутил себя мальчишкой, которого приласкали. И легче стало на душе, сильнее сделалась надежда.
5
Адрес, который дал отец Венедикт, привел меня в Западный Береговой район. Тот самый, где я бродил накануне дуэли, И это мне тоже показалось хорошим предзнаменованием.
От площади со старинными фонарями я по Кузнечной улице дошел до первого угла и свернул в Усадебный переулок. Нужный мне дом показался совсем небольшим — три окошка под треугольным фронтоном двускатной крыши. Но когда я вошел во двор, увидел, что в длину это строение — весьма изрядное.
Скорее всего, это был флигель старинной и давно снесенной усадьбы. Вдоль одной стены тянулась галерея с арками и кирпичными столбиками. Она была завалена всякой рухлядью. К одному столбику прислонялось большущее тележное колесо (уж не от кареты ли восемнадцатого века?). Вдоль другой стены, близко от нее шел дощатый забор, такой же древний, как колесо.
Узкий двор глухо зарос всякими сорняками, из которых торчали два кривых каменных вазона и какое-то чугунное сооружение, похожее на фабричный пресс.
Заброшенность и тишина очень пришлись мне по душе. Хозяйка тоже. Она уже знала о моем приходе, встретила приветливо:
— Весьма рада, сударь. Я уступлю вам комнату моего мужа, царство ему небесное. Там вам будет удобно, я полагаю…
Худая, старая, она похожа была на Эльзу Оттовну, только с более манерным поведением. Впрочем, эта старомодная (порой слегка карикатурная) манерность ничуть не раздражала. Была она безобидная и даже милая.
Комната оказалась такая, что я озирался минут пять. Даже в детские годы она удивила бы меня стариной, а в нынешнее время… ну, сплошной антиквариат.
Была тут картина в бронзовой раме с завитками (на полотне смутные полуголые фигуры в античных шлемах). Тяжело ходил маятник стоячих, с меня ростом часов. За стеклами резных шкафов виднелась черная и рыжая кожа могучих книжных корешков. Письменный стол украшали узорчатые латунные накладки. На столе теснились фарфоровые и бронзовые статуэтки, а над ними возвышалась астрономическая сфера из медных обручей и медный же звездный глобус.
— Муж был большой любитель старины, — пояснила хозяйка. — Он преподавал географию в здешнем лицее, а потом заведовал отделом краеведческого музея.
Далее она сообщила, что ее зовут Эдда Андриановна.
— А вас, если позволите, я буду звать мсье Пьер. Вы мне очень напоминаете Пьера Безухова из романа графа Толстого. Вы слышали о такой книге? Я любезно разъяснил, что не только слышал о «Войне и мире», но и неоднократно читал это выдающееся произведение. И тем еще больше расположил к себе милейшую Эдду Андриановну.
— Если у вас, мсье Пьер, возникнет необходимость с кем-то поговорить по связи, милости прошу ко мне в комнату. У меня неплохой «Орион» со стереоэкраном новой серии.
…С полчаса я лежал на диване, вспоминая все, что было, и раскладывая по полочкам. Потом опять резко подкатила тоска. И страх за Петьку. Я вскочил, набросил куртку, проверил «ПП». И вышел на улицу.
Бродил по городу, вздрагивал, когда видел похожих на Петьку мальчишек. Понимал, что шансов на встречу почти нет, но все же это было дело, поиск, надежда…
Когда завечерело, я вдруг сильно устал и вернулся к себе в Усадебный переулок. Опять лег. Кружилась голова. Вспомнил, что ничего сегодня не ел. Однако отказался, когда Эдда Андриановна сладким голосом через дверь пригласила меня к чаю. Сказал, что очень утомился и хочу уснуть.
— Ну, не смею быть назойливой… Однако через минуту я услышал опять:
— Мсье Пьер! Мсье Пье-эр!.. Ох, пропади ты пропадом. Но она приоткрыла дверь:
— Мсье Пьер, вас к экрану…
Я вскочил, чуть не развалив антикварный диван. Вызывал меня отец Венедикт.
— Пит… Ты давай-ка ко мне. Сейчас… Есть кое-что.
— Что?
— Ну приходи. Есть… Только двигайся с оглядкой. Сам понимаешь…
Я понимал. Те двое наверняка уже очухались, а один-то из них тогда видел меня. И, возможно, запомнил. Странно, что я не подумал об этом раньше, когда болтался по городу… Да и Полоз мог уже обо мне пронюхать. В гостинице-то я не скрывал свое имя.
Я пешком дошел до улицы Кочегаров — не очень оживленной, но и не безлюдной. Остановил фаэтон-автомат. Вышел из машины за два квартала до кладбища и опять двинулся пешком. Поглядывал, не идет ли кто следом. Были густые августовские сумерки, а на кладбище — полная тьма. Тревожно трещал ночной кузнечик. Я шел, почти ничего не видя перед собою — на ощупь, по памяти. И наконец разглядел среди веток неяркое желтое окно.
