«Встретились, — согласился он. — Здесь неуютно, ты не находишь?»
«Здесь нормально, — не согласился Ресовцев. — Ничто не отвлекает от разговора».
Терехов не мог согласиться, но и спорить не стал. Его отвлекало многое: светло-серое, будто крашенное серебристой краской, небо висело куполом и казалось тусклым старым вогнутым зеркалом — если протереть тряпочкой, то можно увидеть искаженные отражения всех тварей земных и всех растений, но на самом деле не было ни растений, ни тварей, только рыжая короткая жесткая трава, и может, потому небо ничего не отражало, нечего было отражать, но ровный стальной блеск отвлекал внимание, раздражал, Терехов поднял руку и провел по небу ладонью от края до края, ладонь стала влажной, а небесная поверхность почернела, раздражавшая серость исчезла, черный цвет он любил, в темноте ему хорошо думалось, он так и оставил, а Ресовцеву было, похоже, все равно, возражать он не стал, хотя теперь его мысли — змейки, носившиеся в воздухе, — перестали быть видны и ощущались, попадая на язык или в ушные раковины, или оседая на коже, особенно на ладонях.
«Ты быстро освоился», — с уважением произнес Ресовцев.
«Это Элинор? — подумал Терехов. — Не похоже».
«Нет, — ответил Ресовцев. — Конечно, нет. Неужели ты не понимаешь разницу между выдуманным и реальным?»
«Ты хотел сказать — не видишь?»
«Я хотел сказать то, что сказал, — неужели не понимаешь? Разглядеть отличие придуманного мира от реального можно далеко не всегда, и ты скоро в этом убедишься. Но понимать, что разница существует, совершенно необходимо».
«Вероятно, — сказал Терехов, подняв руку и ощутив пальцами прикосновение шуршащей, пупырчатой, чуть влажной и почему-то немного липкой поверхности неба, — вероятно, этот виртуальный мир ты сам и придумал незадолго до смерти?».
Интересно, подумал Терехов, как отреагирует на эту информацию программа, оставленная Ресовцевым? В том, что он попал в виртуальный мир, у Терехова не было сомнений. Мир был создан Ресовцевым, и сам создатель существовал в этом мире своими мыслями, струившимися из каждого облачка, каждой виртуальной молекулы. На сообщение о смерти демиург не мог не ответить — Терехов, будь он на месте этого закукленного существа, непременно растерялся бы, как растерялся однажды в реальной жизни, встретив на улице приятеля, с которым не виделся лет семь или восемь, и тот, состроив удивленно-радостную мину, воскликнул, прижимая Терехова к груди: «Живой, зараза! Как же так, мне еще в прошлом году говорили, что ты умер от рака! На кладбище приглашали, на Ильинское, памятник, мол, будут открывать известному писателю!»
Он стоял тогда, пришибленный, и не знал, что ответить. То ли то была глупая шутка, а на глупые шутки не обижаются, то ли нелепая ошибка, и тогда, тем более, обижаться не имело смысла, но приятель мог говорить серьезно, и Терехову на краткий миг показалось, что он действительно умер, и так ему стало неспокойно на душе, мутно и безрадостно, что он вырвался из приятельских объятий и быстро пошел, чуть ли не бегом, совсем не в том направлении, куда собирался, и слышал вслед: «Володя, да ты что, я совсем… я вовсе…»
Больше он с тем приятелем не разговаривал и, можно сказать, даже не виделся, потому что каждый раз успевал переходить на другую сторону улицы. Терехов и имя его забыл, не то чтобы заставил себя, памяти не прикажешь, но получилось само собой — имя выветрилось, и значит, так было нужно для организма.
Терехов провел по небу пальцем и нарисовал лампочку — кривую, с окружностями у него всегда были проблемы, но с цоколем и даже с куском провода. Лампочка вспыхнула, ничего, впрочем не осветив, лишь ослепив Терехова на мгновение, а потом свет растекся по поднебесному пространству, быстро в нем растворился, раствор света оказался слишком слабым, и опять стало темно, чуть светлее, чем раньше.
Ресовцев подал, наконец, голос — возможно, он и раньше говорил, но мысли-змейки не задевали Терехова, не воспринимались, не усваивались.
«Ты меня озадачил, — сказал Ресовцев, — Я решил было, что ты знаешь больше меня. Прошло три дня после моей смерти. Я не ошибаюсь? Приходится пересчитывать интервалы»…
«Ты знаешь, что умер?» — удивился Терехов.
«А ты точно знаешь, что жив?» — вопросом на вопрос ответил Ресовцев и повел в счете в этом диалоге, потому что если Терехову не удалось ни удивить, ни сбить с толка компьютерную программу, то Ресовцеву — или его виртуальной записи — удалось Терехова поразить и больше того: заставить ужаснуться мысли, прежде не приходившей ему в голову.
«Я… — пробормотал он. — Конечно. Жив».
«Не противоречь себе, — сказал Ресовцев. — Если ты находишься в виртуальном мире компьютера, то откуда тебе знать, что случилось с прототипом? Если я — программа, то и ты тоже».
Терехов укусил себя за палец, не ощутил боли и не смог сдержать крика отчаяния.
«Ну-ну, — сказал Ресовцев. — Не надо так бурно… Первое — я знаю, что умер. Второе — ты жив, и не нужно в этом сомневаться. Третье — виртуальная реальность не имеет к нам обоим ни малейшего отношения».
Терехов хотел было подумать, что слова эти внутренне противоречивы, но мысль, не родившись, угасла в подсознании, Ресовцев то ли перехватил ее, то ли перебил собственной мыслью — как бы то ни было, Терехов отчетливо понял, что Ресовцев прав. И был прав всегда — даже тогда, когда уходил из жизни, хотя на самом деле не уходил вовсе.
«Ну вот, — сказал Ресовцев, а на самом деле Терехов сказал это самому себе и сам себе улыбнулся, будто глядя в старое поцарапанное зеркало. — Вот ты и понял».
Терехов провел ладонью по глазам, и привычное ощущение сухой кожи, острых коротких ресниц и трепещущих тонких век, вернуло ему себя, он лежал на чем-то мягком, и что-то мягкое лежало на нем, и первое мягкое было постелью, а второе — легким одеялом, которое Терехов сбросил и ощутил холод.
Странный был сон…
Терехов включил ночник на тумбочке и посмотрел на часы: без десяти два.
Он прошел босиком в кабинет, будто по горячему песку, хотя знал, что пол холодный, компьютер включать не стал, но экран вспыхнул, когда Терехов бросил на него мимолетный взгляд, изображение было не плоским, но и объемным оно тоже не было — просто существовало в пространстве и времени, но не в пространстве комнаты и не во времени, которое Терехов считал своим.
Это было воспоминание — морской пляж, песчаные барханы, как зыбкие мелкие застывшие волны, пальцы ног зарываются в песок, как катер, режущий волну, а плечам холодно, потому что с моря дует прохладный вечерний ветерок, и нужно что-нибудь на себя набросить, но вещи остались в раздевалке, идти назад через весь пляж не хочется, да и не нужно.
