Я чуть не выпустил сани из рук. Чистейшая удача, что я этого не сделал, а продолжал удерживать их, глупо осматриваясь. Только тут я увидел край пропасти, в которую провалился разбитый снежный мост.
Эстравен тоже упал туда, и сани не последовали за ним только потому, что их удерживал мой вес. Две трети саней оставались на прочном льду, но под тяжестью Эстравена, висевшего в упряжке, сани медленно скользили к пропасти.
Я изо всех сил потянул их назад, оттаскивая от пропасти. Они поддавались с трудом, но я налегал всем весом и тащил. И они неохотно двинулись и откатились от трещины. На краю ее появились руки Эстравена. Теперь его вес помогал мне. Он выбрался из пропасти и ничком упал на лед.
Я склонился над ним, пытаясь отстегнуть упряжь. Губы его посинели, одна сторона лица была исцарапана и кровоточила.
Он неуверенно сел и прошептал свистящим шепотом:
— Синее, все синее. Башни в глубине.
— Что?
— В пропасти все синее, полно света.
— Что с вами?
Он начал расстегивать упряжь.
— Идите вперед на веревке, с палкой в руках, — выдохнул он, — проверяйте дорогу.
Много часов спустя после этого один из нас тащил сани, а другой шел впереди, ступая осторожно, по-кошачьи, ощупывая дорогу палкой. В белую погоду невозможно разглядеть пропасть, пока не упадешь в нее, а тогда уже будет поздно. К тому же края пропасти непрочны и выдаются вперед.
Каждый шаг мог вызвать падение. Никаких теней. Ровный белый и беззвучный пар. Мы двигались внутри огромного замерзшего стеклянного шара. В нем не было ничего. Но в стекле оказывались трещины.
Ощупывание и шаг. Ощупывание невидимых трещин, через которые можно выпасть из невидимого шара и падать, падать.
Постоянное напряжение мало-помалу истощило наши силы. Все труднее давался каждый следующий шаг.
— Что случилось, Дженри?
Я стоял в середине ничего. На глазах у меня замерзли слезы. Я сказал:
— Боюсь упасть.
— Но вы на веревке.
Подойдя, он увидел, что никакой пропасти нет, посмотрел на меня и сказал:
— Разбиваем лагерь.
— Еще не время, мы должны идти.
Но он уже расставлял палатку.
Позже, после еды, он сказал:
— Самое время было остановиться. Не думаю, чтобы мы могли идти так дальше. Лед медленно опускается, но он очень неровен, весь в трещинах. Если бы мы видели, то могли бы идти, но не в бестеневом мире.
— Как же мы спустимся в Шенвейские болота?
— Если мы повернем на восток, вместо того, чтобы двигаться на юг, то можем оказаться на ровном льду в районе залива Гутон. Я видел лед летом с лодки. Он спускается с Красных Холмов и ледяной рекой течет в залив. Может, оттуда легче по берегу добраться в Кархид. Но этот путь длиннее миль на тридцать-сорок. Нужно подумать. Каково ваше мнение, Дженри?
— Мое мнение? Я и двадцать миль не пройду в белую погоду.
— Но если мы выберемся из района трещин…
— О, если мы выберемся из района трещин, я буду в порядке. А если еще и солнце выглянет, садитесь в сани, я подтолкну и вы поедете до самого Кархида.
Типичная для этого путешествия шутка. Глупые шутки, конечно, но все же они заставили улыбаться.
— Со мной ничего, — продолжал я, — кроме острого хронического страха.
— Страх очень полезен. Как тьма или тени.
Улыбка Эстравена расколола его потрескавшиеся и обветрившиеся губы.
— Странно, что дневного света недостаточно, чтобы идти, нам нужны тени.
— Дайте на минутку ваш блокнот.
Он как раз делал ежедневную запись в своем дневнике и подсчитывал, сколько продовольствия осталось. Над печью Чейба он протянул мне блокнот и угольный карандаш.
На чистой странице, прикрепленной изнутри к переплету я начертил двойную дугу в круге, зачернил половину символа 'и протянул блокнот обратно.
— Вы знаете этот знак?
Он долго смотрел на него странным взглядом, потом. сказал:
— Нет.
— Его находят в земле на Хейне, на Чиффеворе. «Свет — это левая рука Тьмы»… Как дальше? Свет и Тьма, страх и мужество, холод и тепло, женщина и мужчина. Это вы, Терем. Оба в одном. Тень на снегу.
Весь следующий день мы брели на север через белое ничто. Наш рацион составлял теперь две трети первоначального. Так мы надеялись продержаться дольше. Мне казалось, что разницы между немногим и ничто, нет, но Эстравен верил в свою удачу. Он шел, руководствуясь интуицией, хотя, вероятно, на самом деле, это был опыт. Четыре дня мы шли на восток, делая ежедневно от восемнадцати до двадцати миль, потом нулевая погода кончилась, поднялся ветер, пошел снег, стало темно.
Три дня мы лежали в палатке, а вокруг ревел буран.
— Мне хочется закричать в ответ, — сказал я Эстравену.
Он не совсем уверенно ответил:
— Бесполезно. Все равно не ответит.
Мы спали, немного ели, лечили обмороженные и натертые места, мысленно говорили, снова спали. На третий день рев перешел в хрип, потом во всхлипывания, затем наступила тишина. Сквозь открытый дверной клапан мы увидели яркое небо. На сердце у нас полегчало, но мы слишком устали, чтобы проявить радость в движениях. Мы собрались — на это потребовалось почти два часа, потому что мы двигались подобно старикам — и пошли дальше. Поверхность, несомненно, поднималась. Наст великолепно держал лыжи. Светило солнце. Утром термометр показал минус десять. Казалось, что от ходьбы у нас прибавляется сил, и мы шли быстро и легко. В этот день мы шли до появления звезд.
На ужин Эстравен выдал полный рацион.
При таком расходе продовольствия оставалось всего на семь дней.
— Колесо поворачивается, — серьезно сказал он. — Чтобы хорошо повернуть его, мы должны хорошо поесть.
— Ешь, пей, веселись, — сказал я.
Меня еда привела в хорошее настроение. Я рассмеялся собственным словам.
— Все то же: еда, питье, веселье. Можно ли веселиться без еды?
Это казалось мне таким же чудом, как и полузачерненный круг. Но что-то в выражении лица Эстравена разочаровывало меня. Я посмотрел на него и заплакал. Эстравен оказался слабее меня, он уснул, опустив голову на колени. Впрочем, это хорошая мысль — спать.
На следующее утро мы проснулись поздно, плотно позавтракали и впряглись в сани, потащив их. к краю мира. А за краем мира, который круто обрывался вниз, лежал замерзший залив Гутон, замерзший от берега до берега, от Кархида до северного полюса.
Два дня у нас занял спуск на морской лед через Многочисленные трещины, разбитые льды и уступы. На второй день мы бросили сани и сделали две связки: большую составляла палатка, меньшую — спальные мешки. Пищу мы разделили поровну.
Получилось по двадцать пять фунтов груза за плечами каждого. Я добавил к своему грузу еще печь Чейба и все же сверток весил всего лишь тридцать фунтов. Хорошо было идти налегке, не тащить сани, не подталкивать их, не перетягивать через трещины и торосы. Я сказал об этом Эстравену. Он оглянулся на сани — маленькое пятнышко среди льда и красноватых скал — и ответил:
