— Надеюсь, я все рассчитал верно. Вы должны… Простите меня…
— Вы дадите мне прямой совет? — наконец, я начал кое-что понимать. — Конечно, я так и сделаю, Терем. Неужели вы сомневаетесь? И вы знаете, у меня нет шифгретора.
Это позабавило его, но он продолжал размышлять:
— Почему вы пришли один, почему вас послали одного к нам? — спросил он, наконец. — Все теперь зависит от появления корабля. Почему вы сделали вступление таким трудным для нас и для себя?
— Таков экуменийский обычай, и для него есть основания. Хотя теперь я сомневаюсь, правильно ли я его понимал. Я думал, что ради вас я прихожу один, такой одинокий и такой 'уязвимый, что сам по себе не могу представить угрозу, нарушить равновесие — не вторжение, а всего лишь послание. Но в этом заключается и нечто большее. Один я не могу изменить ваш мир, но могу быть измененным. Один я должен не только говорить, но и слушать. Отношения, которые я устанавливаю, относятся не только к политике. Они индивидуальны и личностны, а это и больше, и меньше, чем политика. Не «мы» и «они», не «я» и «он», нет «я» и «ты». Отношения не политические, не прагматические, а мистические. В определенном смысле и сам Экумен — не политическая, а мистическая организация. Он считает начала чрезвычайно важными. Начала и средства. Его доктрина резко противостоит утверждению, что цель оправдывает средства. Он действует необычными путями, которые могут показаться и странными, и рискованными. Так действует эволюция, и Экумен в некотором смысле — ее модель. Послан я один из-за вас или из-за себя? Не знаю. Да, это делает вступление более трудным. Могу спросить вас, почему вы не изобрели самолет? Один маленький украденный аэроплан избавил бы нас с вами от всех затруднений.
— Нормальному человеку не может прийти в голову мысль о полете, — строго выговорил мне Эстравен.
Это был честный ответ. В мире, где нет крылатых животных и где ангелы йомештской иерархии не летят с неба, а падают, как снежинки, как семена, переносимые ветром на этом лишенном цветов мире.
В середине Ниммера после многих холодных ветреных дней мы вступили в район спокойной погоды. Бури остались далеко на юге, мы находились в районе, где лишь небо было постоянно затянуто облаками.
Вначале облачный слой был тонким, так что рассеянный солнечный свет отражался от облаков и снега, сверху и снизу. Наутро облака сгустились, яркость исчезла, не оставив ничего. Мы ступили из палатки в ничто. Сани и палатка были на месте.
Рядом со мной стоял Эстравен, но ни он, ни я не отбрасывали тени. Повсюду был тусклый свет. Когда мы двинулись по скрипучему снегу, за нами не оставалось следов. Ни солнца, ни неба, ни горизонта, ни мира.
Серовато-белый свод. Мы в нем как будто висим. Иллюзия настолько полная, что я с трудом удерживаю равновесие. Мое внутреннее чувство привыкло получать сведения о моем положении. Теперь этих сведений не стало, я как будто ослеп. Грузить еще было несложно, но идти, когда глазу не на чем остановиться, когда вокруг ничего нет, крайне утомительно. Мы шли на лыжах, поверхность была ровная, наст крепкий, под нами пять-шесть тысяч футов льда. Казалось бы, можно идти быстро, но мы двигались очень медленно, чуть ли не на ощупь, и нам нужны были большие усилия, чтобы идти нормальным шагом. Любая, самая ничтожная неровность поверхности воспринималась как что-то невероятное, как какая-то лестница, продолжения которой мы не видим.
Мы снова брели вперед с открытыми глазами. День за днем ничего не менялось, и с каждым днем мы проходили все меньше. Уже к полудню мы дрожали от усталости и напряжения. Я начал мечтать о буре, о метели, о чем угодно. Но каждое утро, выползая из палатки, я видел все тот же свод, все ту же серую белизну, которую Эстравен называл Лишенной Тени.
На шестьдесят первый день путешествия Одерни Ниммер, тупое слепое ничто вокруг нас стало течь и дергаться. Я решил, что глаза обманывают меня, и не обращал внимания на бессмысленные движения, пока вдруг не увидел над головой маленькое, тусклое, мертвое солнце. Посмотрев вперед, я увидел, что из свода выступает какая-то огромная черная форма. Изгибаясь, тянулись черные щупальца. Я замер, чуть не сбив Эстравена. Мы оба были в упряжке.
— Что это?
Он посмотрел на чудовищную фигуру, притаившуюся в тумане, и сказал, наконец:
— Утесы. Должно быть, утесы Эшерхота.
Он снова потянул сани. Мы были во многих милях от таинственных форм, а мне казалось, что они на расстоянии вытянутой руки. Незадолго до захода солнца они стали виднее — вершины огромных гор, как айсберги в океане, затонувшие во льду, мертвые в течение тысячелетий.
Если судить по нашей плохой карте, мы оказались намного севернее кратчайшего из путей. На следующий день мы впервые повернули на юго-восток.
Мы продолжали идти, приободрившись при виде утесов Эшерхота — первого предмета, кроме льда, снега и неба, увиденного нами за семь недель. Судя по карте, эти утесы находились недалеко от Шенвейских болот, к северу от них и к востоку от залива Гутон. Но картам района Гобрин не следовало доверять. А мы уже очень устали.
Мы оказались ближе к южному краю ледника Гобрин, чем указывала карта, потому что на второй день после поворота на юг начали встречаться трещины и щели с торосами, и лед не был таким неровным, как в районе Огненных Холмов, но оказался непрочным. В нем были скрыты пустоты. Вероятно, летом они превращались в озера. Иногда лед проваливался, и мы оказывались в яме, а иногда поверхность была испещрена небольшими ямами и трещинами. Все чаще и чаще встречались большие расщелины, старые каньоны во льду. Некоторые достаточно широкие, другие шириной всего в фут или два, но очень глубокие. В Одерни Ниммер (это по дневнику Эстравена, я не вел записей) подул сильный северный ветер, небо очистилось, появилось солнце. Мы тащили сани по снежному мосту над трещиной и могли заглянуть налево и направо, в голубые пропасти, в которые падали тронутые полозьями саней куски льда. Они падали медленно и вызывали слабые звуки, как будто трогали серебряные стру-.
ны. Я до сих пор помню пустую, как во сне, утреннюю кружащуюся голову, радость от этого перехода над пропастью. Но вот небо начало белеть, воздух помутнел. На снегу выросли голубые тени.
Мы не подозревали опасности белой погоды на такой поверхности. Поскольку лед был неровным, я толкал сани сзади, а Эстравен тащил. Я не отрывал взгляда от саней, и толкал, думая лишь о том, что нужно толкать, как вдруг они дернулись вперед, чуть не вырвавшись у меня из рук. Я инстинктивно крепче ухватился за них и закричал, чтобы Эстравен шел медленнее. Но сани замерли, наклонившись вперед, а Эстравена не было.
