Шэрон наклонилась так, что ее волосы коснулись его лица, и прошептала ему какие-то слова, не предназначенные для моих ушей. Нет сомнения, что-то произошло в течение часа, когда они, оставив меня в созерцании, весьма смахивающем на человеческую дремоту, гуляли по лесу. Когда цивилизация выпускает их из своих когтей, они становятся очень нежными, нормальными детьми. К тому же, способность общаться без слов весьма пригодится им, если окажется, что впереди у них целая жизнь, а не оставшиеся до мировой катастрофы несколько прекрасных мгновений. Мне кажется, мысли Абрахама следовали тем же путем, что и мои, потому что он вдруг сказал:
— Уилл, если допустить, что с той штукой, которую бросил Уолкер, ничего не случилось... если допустить, что впереди у каждого из нас еще лет сорок-пятьдесят... Так вот, как насчет моих сорока-пятидесяти? Я имею в виду работу. У нашей голубоглазой леди таких проблем нет: она уже знает, чем ей заняться. И мне кажется, подобных проблем нет у большинства людей: некоторые имеют полную ясность относительного своего призвания, подавляющее же большинство думают о работе как о неизбежной неприятности, как о чем-то, с чем им не по дороге, но приходится играть в эту игру, если уж не удалось открутиться от нее вообще... Мне это не подходит, если у меня и есть призвание то, черт возьми, складывается впечатление, будто меня зовет с собой сразу сотни голосов. Локомотив без рельсов... Вы как-то говорили мне, что брались за многое, что пытались заниматься самыми различными вещами. Хоть когда-нибудь вам попадалось дело, которым действительно хотелось бы заниматься? Дело, по сравнению с которым все остальное выглядело всего лишь прологом?
Ответ был утвердительным, но я не мог сказать коротко. Заставив себя вернуться в систему человеческих намеков — и опрометчиво,— я заявил:
— Мне нечего предложить, кроме изъеденной молью банальности: найди то, что можешь делать лучше всего, и остановись на нем. Поиски могут занять какое-то время. Вот и все.
Он улыбнулся:
— Да, но как бы моль тут не сломала зубы! Ведь это путь проб и ошибок? И в основном, ошибок?
— Возможно. В двенадцать ты был озабочен тайнами, в которые мы любим погружаться, распутывая узелок, именуемый этикой.— Да.— Он долго смотрел на меня, и его темные глаза подернулись дымкой.— Да, мне это нравилось.
— И?..
— Да, нравится и сейчас. Вот только узнаю все больше, а понимаю все меньше.
— Через какое-то время ты отработаешь метод, называемый синтезом, который тебя удовлетворит. Годам к тридцати, если тебе улыбнется удача.
— А если перевести озабоченность этикой в более привычные термины?
— Учить. Писать. Проповедовать. Действовать, хотя действие всегда опасно.
— Всегда ли? — сказала Шэрон.
— Всегда! Разве только сможешь отвести возможные последствия на достаточно приличную дистанцию. Иногда это возможно. А если не сможешь, то жди ответных, испытанных временем действий... В общем, в любом случае — страдание, так как обыватель всегда заявит: стало еще хуже.
— Не знаю,— сказал Абрахам,— думал ли я когда-либо, что у меня достаточно знаний, чтобы действовать.
— А если нет, то всю свою жизнь учись и иногда говори, коли уверен, что тебе есть что сказать.
Он усмехнулся и бросил в меня горсть сосновых иголок. Шэрон сжала руками его голову и без особой игривости помотала ее из стороны в сторону.
— Я бы хотела пригласить тебя сегодня вечером ко мне. Ты еще не встречался с мамой Софией.— Я видел ее лицо, а он нет. Она думала не только о "маме Софии", но и о рояле.— Эйб, сколько времени прошло с тех пор, как ты что-нибудь нарисовал?
Он заколебался, насупился, и она принялась пальцем разглаживать его брови. — Совсем немного, Шэрон.
— Может быть,— предложил я,— это недостаточно хорошо сочетается с озабоченностью этикой?
— Может быть.— Он был удивлен и заинтересован.— Можно проповедовать с помощью масляных красок, но...
— Разве? — сказала Шэрон.— Пропаганда — плохое искусство.
— А ты не думала о языке музыки?
— Нет. В музыке такой проблемы просто не существует. Вряд ли вы начнете искать в музыке пропаганду. Разве что ваша голова совсем протухла.
— Да. Но в живописи... Ну, Домье, Гойя, Хогарт...
— Они живы,— сказала Шэрон,— потому что они были прекрасными художниками. И даже если бы их социальные идеи оказались не слишком популярными в двадцатом веке, их произведения от этого не изменились бы. Челлини был мерзавец. Благочестие Блейка и Эль Греко практически не встречается в наше время. А их произведения живут.
— Думаю, ты права,— сказал Абрахам, немного помолчав.— Думаю, Уилл тоже прав. Живопись — не лучшее занятие для испорченного моралиста, выпущенного из исправительной школы.
Шэрон вздрогнула и стиснула пальцы, но Абрахам по-прежнему улыбался. Мне показалось, я понял то, чего не поняла она. Я сказал:
— Эйб, впервые слышу, как ты говоришь о прошлом без горечи.
Он повернул голову и почти весело взглянул на свою возлюбленную. Мне показалось, что этим взглядом он пытался напомнить ей о каких-то словах, которые по-видимому, были сказаны раньше.
— Думаю, у меня больше нет горечи, Уилл.
— И даже по поводу доктора Ходдинга и людей, купивших его?
— Прыгнул на колесо,— пробормотал Абрахам. Словно почувствовав, что Шэрон в этот момент нуждается в защите, он спрятал ее голову у себя под мышкой и принялся целовать ее волосы.
— Ну, теперь мальчик стал буддистом[53],— сказала Шэрон.
— Конечно, Буддистом, даосистом, конфуционистом, магометанином...
— Момент! За двумя зайцами погонишься — ни одного...
— Ха! Магометанином, христианином, сократистом, индуистом...
— О'кей. Тяжело девушке спорить в воскресный день, и все же я заявляю...
— Ты привыкнешь к этому,— сказал Абрахам.— Мы обходимся без масок. Это означает, что тебе придется снимать туфли, когда ты будешь проходить через дом, чтобы добраться до священного дерева на заднем дворе.
Я сказал:
— Ты забыл митру[54].
— Вход для лавочников,— отозвался Абрахам.— Не забудем и греческий Пантеон, который может пользоваться парадным входом в любое время.— Он показал мне язык, ненамного выросший за прошедшие годы.— Синкретизм[55] все еще в Северном Джерси! Уилл, наша бутылка жива?
Мы расправились с ней без помощи Шэрон, которой не хотелось шевелиться. Однако Абрахам, казалось, только протрезвел. Он долго смотрел на меня поверх головы дремлющей Шэрон и наконец спросил:
— То зеркало по-прежнему у вас?
— Оно всегда со мной, Абрахам. И я так и не простил себе, что позволил тебе тогда посмотреть в него.
Шэрон взглянула на Абрахама, в глазах ее стоял немой вопрос.— Я много раз смотрел в него с тех пор.
