«До сих пор, — писал далее Стогов, — люди более или менее интенсивно потребляли то, что было создано до них и без их участия теми всего лишь двумя миллиардными долями колоссального излучения солнечной энергии, которые достигают нашей планеты. Ныне же человечество достигло в своем развитии такого этапа, когда оно в состоянии помочь Солнцу. Уровень развития науки и техники, особенно в Советском Союзе, позволяет нам в любом уголке нашей планеты зажечь свое, Земное, созданное человеческими руками Солнце. И нет сомнения, что множество этих немеркнущих солнц, каждое мощностью в сотни миллионов, а возможно, и в миллиарды киловатт, в скором времени засияют во всех уголках Земли.
Невозможно переоценить значение этого величайшего научного достижения».
Поглощенный чтением, академик не сразу услышал негромкий, но нетерпеливый голос:
— Товарищ Булавин?
Булавин чуть удивленно и вместе с тем встревоженно поднял взгляд от рукописи. В доме академика существовал раз и навсегда заведенный порядок, по которому никто и ничто не вправе были отрывать Виктора Васильевича от его занятий. Этому несколько деспотичному принципу безропотно подчинялись домочадцы Булавина, этому правилу обязан был свято следовать всякий, кто входил в его дом.
Академик совсем было уже собрался резко отчитать святотатца, но, вглядевшись в посетителя, изменил свое намерение.
В нескольких шагах от стола, почтительно вытянувшись, стоял человек в полувоенном костюме. В его руке академик заметил запечатанный пятью сургучными печатями голубой пакет.
«Должно быть, действительно срочно, — подумал Виктор Васильевич, — иначе бы не послали фельдъегеря на дом». Поэтому Булавин проговорил без обычной в такие минуты ворчливости:
— Вы не ошиблись. Я действительно академик Булавин. Чем могу быть полезен?
— Предъявите, пожалуйста, удостоверение личности — вежливо, но настойчиво попросил курьер
Академик недоумевающе, теперь уже откровенно сердито хмыкнул, но все же открыл ящик стола, пошуршал в нем бумагами и протянул требуемый документ
Внимательно посмотрев врученный ему паспорт, пристально взглянув на все более хмурившегося академика, как бы сопоставляя черты его лица с изображением на фотографии, курьер протянул Булавину пакет:
— Распишитесь, пожалуйста, на конверте в получении. Не забудьте проставить часы.
Булавин молча указал рукой на свободный стул, приглашая садиться, и нетерпеливо взломал хрустящие кружки печатей. Первые же слова письма заставили его вздрогнуть:
«Глубокоуважаемый, Виктор Васильевич! — читал Булавин. — С чувством глубокой скорби сообщаю Вам, что вчера ночью неизвестные пока злоумышленники похитили, а возможно, даже и умертвили профессора Михаила Павловича Стогова и сожгли его дом.
Как мне стало известно от компетентных в этих вопросах товарищей, это преступление — не что иное, как первый шаг проникшей в Крутогорск диверсионной группы, действующей по заданию частной разведки одной из западных монополий.
При такой ситуации не исключены любые провокации и даже диверсии на строительстве, особенно при пуске станции. Как Вам известно, последствия такой диверсии могут оказаться поистине катастрофическими, трагичными для многих миллионов людей в прилегающих районах.
Здесь существует твердое убеждение, что в столь напряженный и своеобразный предпусковой период Ваш, Виктор Васильевич, приезд в Крутогорск является совершенно необходимым. В связи с отсутствием Михаила Павловича, только Вы один в состоянии довести до конца начатое совместно с ним дело. Вопрос о Вашем экстренном выезде в Крутогорск уже согласован с президентом Академии.
Итак, глубокоуважаемый Виктор Васильевич, до скорой встречи в Крутогорске, где я надеюсь обрадовать Вас добрыми вестями о Михаиле Павловиче.
С глубочайшим почтением
искренне Ваш П. Грибанов».
Снова и снова перечитывал Булавин сразу вдруг потускневшие и расплывшиеся строки потрясшего его письма.
Курьер, которому, судя по его поведению, было известно содержание врученного академику пакета, с легким нетерпением взглянул на часы, вежливо, но настойчиво сказал:
— Товарищ академик, через час отправляется специальный самолет. Через два часа вы будете в Крутогорске.
Но академик не слышал этих слов. В эту тяжелую минуту в его памяти с почти физической зримостью возник образ Стогова, каким он его видел в последний раз всего два месяца назад.
Тогда Стогов приехал в Москву, чтобы проинформировать Булавина о результатах первых опытов.
ТЯРБС-1 — термоядерный реактор Булавина-Стогова работал отлично. На поверхности земли еще не сошел снег, и его потемневшие сугробы, растекавшиеся в полдень грязноватыми лужицами, к ночи вновь покрывались ледяной коркой. Свирепый ветер скрипел ветвями голых деревьев, сбивал на землю хрупкую перемерзшую хвою.
А в недрах Кряжа Подлунного, в огромной пещере, куда через толщи горных пород никогда не проникал солнечный луч, зеленели сосны и дрожали от легкого ветерка страусовые перья пальмовых листьев. Там, навсегда победив первозданную мглу, сияло созданное человеческими руками Солнце.
Стогов информировал академика о ходе опытов, но это не был сухой и лаконический научный отчет. Образно и увлеченно рассказывал Михаил Павлович о чудесах испытательной секции № 1. Слушая друга, академик живо представлял себе грандиозный купол из фатонита, заменивший в подземелье небо и отделивший нежные теплолюбивые растения от холодного камня. Этот купол являлся в то же время конденсатором и регулятором тепла и света, излучаемых реактором.
Как никто другой, понимал академик величие научного подвига коллектива химиков, создавших пластмассовое небо и с помощью чудодейственных бактерий превративших мертвый камень в жирную, обильную питательными веществами почву. На искусственной почве, под искусственным, никогда не темневшим небом, под ласковыми лучами искусственного Солнца в подземелье шумели пальмовые и бамбуковые рощи.
Рассказывая об этом, Стогов не скрывал своего неподдельного восторга. Взволнованно вышагивая по кабинету Булавина, он говорил, энергично жестикулируя в такт словам:
— Нет, это надо видеть, Виктор Васильевич! Пальмы в подземелье! Да еще где?! В Северной Сибири! И ведь растут, и как растут! Честное слово, лучше, чем под естественным черноморским солнцем.
Стогов умолк и вдруг, уже весь во власти новой, может быть, только что родившейся идеи, заговорил еще более горячо и взволнованно:
