— О движении, которое началось в Далмации и в Крайне во время герцеговинского восстания…
— И которое кончилось австрийской оккупацией Боснии и Герцеговины?
— К несчастью, да… и кроме того тремя годами заключения вашего покорного слуги в крепости…
До поздней ночи проговорили новые знакомые. Гундулич настолько обрусел во время пребывания в Петербурге, что у него вовсе не оказалось той замкнутости и преувеличенной осторожности в сношениях с людьми, особенно мало знакомыми, которая характеризует юго-западных славян, вероятно, как следствие политических условий, в которых они живут уже столько веков. С полной откровенностью и без малейшей рисовки он рассказал свое участие в движении, которое затеяла небольшая кучка патриотов, состоявшая большей частью из учащейся молодежи. Движение это имело целью образование независимого сербско-хорватского государства из юго-западных провинций Австрии, Боснии, Герцеговины, Сербии, Болгарии и др. славянских земель, находившихся в турецкой неволе.
— И поверьте, что это так и будет в свое время, — воодушевился Гундулич. — Это сбылось бы и во время последней турецкой войны, если бы не помешали нам изменники, ренегаты, продавшие национальную независимость своего народа за милостивое внимание Габсбургов, за чины, ордена и денежные подачки.
Здесь он упомянул имя Иелачича, бывшего тогда бичом волнующихся провинций и трудно себе представить, сколько ненависти звучало при этом в его голосе.
Затем Гундулич рассказал о себе, что живет в Корфу, но несмотря на значительную практику сильно скучает по России и с удовольствием уехал бы в Петербург, если бы не слабость груди, не позволяющая ему расстаться с мягким климатом и роскошными темно-зелеными апельсинными и лимонными рощами острова.
Узнав, куда и зачем едет Грачев, он рекомендовал ему, как спутника до самого Коломбо, своего знакомого, ехавшего с ним вместе, мистера Крауфорда, младшего брата известного лорда Крауфорда.
— Это прекрасный малый, — говорил Гундулич, — и кроме того, не без влияния в Калькутте. Я вам советую с ним познакомиться.
— Но ведь вы знаете, Степан Петрович, англичане такой чопорный и деревянный народ, что познакомиться с ними очень трудно, да и не представляет особенной прелести.
— Ну, это предубеждение, любезнейший Андрей Иванович. В англичанах действительно нет способности быстро сближаться, характеризующей французов и особенно русских. Англичанин не заговорит первый и не со всяким заведет сношения, но если раз он счел нужным познакомиться, то трудно найти более милого собеседника и более постоянного друга, чем он. Я знаю их очень хорошо, потому что на Корфу всегда живет их очень много. Конечно, в семье не без урода… Но подумайте и скажите беспристрастно, разве мало уродов и между другими национальностями?
Пропустив мимо ушей маленькую иронию, звучавшую в голосе Гундулича, Андрей Иванович вспомнил о добрейшем мистере Грешаме в Оксфорде и должен был согласиться, что Гундулич прав.
— Познакомьте, познакомьте меня с мистером Крауфордом, — сказал он Гундуличу, — хотя, по правде сказать, я был бы бесконечно доволен, если бы спутником моим до Коломбо были вы, а не мистер Крауфорд.
— Благодарю за комплимент, — отвечал, смеясь Гундулич: — но забираться так далеко не имею никакой надобности.
— А повидаться с Авдеем Макаровичем?
— Ах да! Ну, это проще можно сделать, взять да поехать в Петербург. Тогда, по крайней мере, я убил бы двух зайцев разом.
— Каких двух зайцев?
— А как же? Ведь у меня и кроме Авдея Макаровича есть знакомые в Петербурге.
— Да. Но Авдея Макаровича вы во всяком случае уже не застали бы в Петербурге.
— Где же Авдей Макарович?
— Он теперь наверно уже в Порт-Саиде и дожидается меня.
— Разве вы едете вместе?
— Да.
— Так какого еще вам спутника? Уж лучше Авдея Макаровича не придумать.
Андрей Иванович от чистого сердца согласился с Гундуличем.
На следующий день за завтраком Гундулич познакомил Андрея Ивановича с Крауфордом. Часов до трех пополудни новые знакомцы втроем провели на палубе за разговором и почти не заметили, как пролетело время и пароход остановился перед Корфу, где Гундулич должен был высадиться.
Приятели крепко пожали руку симпатичного доктора.
— До свидания, доктор, — сказал Крауфорд. — Я вас во всяком случае отыщу. Ведь я каждый год проезжаю здесь по крайней мере два раза.
Андрей Иванович тоже хотел сказать "до свидания", но подумал, что вряд ли ему придется увидеть Корфу еще раз, а на свидание с Гундуличем в Петербурге трудно было рассчитывать. Он ограничился тем, что крепко пожал руку Гундулича и сказал:
— Мне чрезвычайно грустно, что я не могу вам сказать "до свидания". Прощайте, быть может, навсегда, но будьте уверены, что если бы нам снова пришлось встретиться, то это был бы для меня настоящий праздник.
Быстро промелькнули в густом тумане цветущие острова Ионического моря: Левкада, Кефалония, Занте. Крошечная Итака, получившая всемирную известность, благодаря приключениям хитроумного Одиссея, находится слишком в стороне от обычного пути и потому Андрей Иванович напрасно всматривался в голубой туман, силясь различить хотя слабые очерки знаменитого острова. Скоро пароход вышел на простор Средиземного моря и помчался к западному берегу Кандии. Неприветно встретило это море наших путников. Тяжелые, свинцовые тучи заволокли все небо, ветер завывал в снастях. Пароход, перекачиваясь с боку на бок с каким-то зловещим скрипом, то зарывался в морской пучине, то тяжело взбирался на вершины белоголовых волн. Качка была ужасна. Андрей Иванович упрямо оставался на палубе, потому что в каюте он чувствовал себя еще хуже. Здесь по крайней мере его обдувал свежий морской ветер. Порой верхушки воли, перекатываясь через палубу, обдавали его тысячью холодных брызг. Эти неожиданные души несколько освежали его. Но все же он чувствовал себя дурно: головокружение, стеснение груди, тошнота, тоска — все признаки морской болезни.
— Что, мистер Гречау, плохо вы на корабле себя чувствуете? — раздался за ним голос мистера Крауфорда, с которым в последнее время он очень сошелся и который действительно оказался хорошим малым, вполне оправдывая рекомендацию Гундулича.
— Совсем плохо, мистер Крауфорд, — силясь улыбнуться, отвечал Андрей Иванович и собственный голос показался ему каким-то странным, как будто даже чужим — до того он был слаб и так глухо звучал под аккомпанемент ветра и волн.
