— Не сердитесь, — прошептал юнец. Он не открыл глаз, а лицо у него было смертельно бледное.
— С большим удовольствием, — сказал Колмэн. — Как вас зовут? — спросил он юнца. — Где вы живете?
— Меня зовут Портыоз, — пробормотал юнец.
— Боже милостивый! — вскричал Гамбрил, падая на диван подле миссис Вивиш. — Это последняя капля.
Двухчасовой, хрипя, вышел с вокзала Чаринг-Кросс, но на этот раз не было тостов за виконта Ласселя. От иссушающей трезвости было нестерпимо жарко в отделении вагона третьего класса, где сидел Гамбрил. Его мысли были нескончаемой песчаной пустыней, где не было ни единой пальмы, ни хотя бы утешительного миража. Еще раз он пошарил во внутреннем кармане пиджака, вынул и развернул папиросную бумажку. Еще раз он перечел. Сколько раз уже он читал это письмо?
«От вашей телеграммы мне стало очень, очень грустно. Не только из-за несчастного случая — хотя я содрогнулась при мысли, что с вами, мой бедный, милый друг, могло произойти что-нибудь ужасное, — но также, вполне эгоистично, из-за моего разочарования. Я слишком много думала об этом. Я так ясно представляла себе все, что будет. Я встречу вас на станции с лошадью и рессорной двуколкой из гостиницы, и мы вместе поедем в коттедж — и коттедж вам очень, очень понравится. Мы выпьем чаю, и я заставлю вас съесть яйцо, чтобы подкрепиться после путешествия. Потом мы отправимся гулять; через прямо-таки райский лес, который я нашла вчера, к месту, откуда открывается замечательный вид на много миль вокруг. И мы будем бродить без конца и отдыхать поддеревьями, и зайдет солнце, и медленно сгустятся сумерки, и мы пойдем домой, а там уже будет зажжен свет и будет готов ужин — боюсь, не слишком роскошный, потому что миссис Воль не самая лучшая из поварих. А потом пианино: ведь здесь есть пианино, и вчера я специально пригласила из Гастингса настройщика, так что теперь оно не так уж плохо. И вы будете играть; а может быть, и я побренчу немножко. А потом будет пора зажигать свечи и ложиться спать.
Когда я узнала, что вы приедете, Теодор, я солгала миссис Воль насчет вас. Я сказала, что вы мой муж — она ведь, конечно, до безумия респектабельна; и ужасно расстроилась бы, если бы оказалось, что это не так. Видите, я рассказываю вам все. Мне не стыдно. Я хотела дать вам все, что могла, и мы любили бы друг друга всегда. И я стала бы вашей рабой, я стала бы вашей собственностью и жила бы вашей жизнью. Но вы всегда любили бы меня.
И вот, как раз когда я собиралась в гостиницу за лошадью и рессорной двуколкой, пришла ваша телеграмма. Я увидела слова „несчастный случай“ и представила себе вас всего в крови, искалеченного — ужасно, ужасно! Но когда вы отнеслись к этому как к шутке (зачем вы написали „слегка нездоров“? — мне это показалось почему-то очень глупым) и сказали, что приедете завтра, тогда я расстроилась по-настоящему, и не из-за вашего несчастья; я вдруг почувствовала ужасное разочарование. Это разочарование было как удар ножом в сердце; мне стало так больно, так беспричинно тяжело. Я рыдала и рыдала, и я думала, что никогда не перестану. И тогда я поняла, отчего мне стало так тяжело. Я страдала не оттого, что ваш приезд откладывается на день; я страдала оттого, что он откладывается навсегда, что я больше никогда вас не увижу. Я поняла, что этот несчастный случай послан мне провидением. Он должен был предостеречь меня и указать, что я должна делать. Я поняла, что счастье, которое я себе навоображала, безнадежно, неосуществимо. Я поняла, что вы не любили и не могли любить меня так же, как любила я вас. Для вас это было всего лишь занятное приключение, интересный опыт, путь к какой-то иной цели. Поймите, я не осуждаю вас. Я только говорю вам правду, то, что мне постепенно открылось как правда. Если бы вы приехали — тогда что? Я отдала бы вам все, свое тело, свою душу, всю свою жизнь. Я вплелась бы в ткань вашей жизни, и потом, со временем, когда вам захотелось бы положить конец этому занятному приключеньицу, вам пришлось бы разрубить узел, и это убило бы меня; но и вам тоже было бы больно. По крайней мере так думаю я. И в конце концов я поблагодарила Бога за несчастный случай, помешавший вам приехать. Провидение сделало так, что мы отделались очень легко: вы двумя или тремя царапинами (я ведь надеюсь, мой драгоценный друг, что ничего худшего с вами не произошло), а я — царапиной внутри, там, где сердце. Но мы оба поправимся очень быстро. И всю жизнь мы будем вспоминать день в парке, вечер в концерте и ночь, вечность блаженства во тьме. Я немедленно уезжаю из Робертсбриджа. Прощайте, Теодор. Какое длинное письмо! Последнее, которое вы получите от меня. Последнее! Какое ужасное, тяжелое слово!.. Я отнесу его на почту сейчас же, из страха, что, если я оставлю его, мной овладеет слабость, и я передумаю и позволю вам приехать завтра. Я отнесу его сейчас же, а потом вернусь домой и уложу вещи и сочиню какую-нибудь новую историю для миссис Воль. А после этого я, может быть, позволю себе еще немного поплакать. Прощайте».
Бесплодная песчаная пустыня расстилалась перед ним: ни деревца, ни хотя бы миража, если не считать смутной и отчаянной надежды, что он попадет в Робертсбридж до ее отъезда, что она, может быть, в последний момент передумала. Ах, если бы только он прочел письмо немного раньше! Но он проснулся только в одиннадцать, а пока он встал, прошло еще полчаса. Сидя за завтраком, он прочел ее письмо.
Яичница с салом стала, если это возможно, еще холодней, чем была. Он прочел письмо до конца, он бросился в справочное бюро. Первый подходящий поезд отправлялся в два часа.
Если бы он поехал в семьдвадцать семь, он безусловно успел бы приехать до ее отъезда. Ах, если бы только он проснулся немного раньше! Но для этого пришлось бы немного раньше лечь. А для того чтобы лечь немного раньше, пришлось бы покинуть миссис Вивиш раньше, чем она довела себя до той последней степени скуки, когда она наконец была способна отдыхать. А покинуть миссис Вивиш — нет, это было совершенно невозможно: она не дала бы оставить себя одну. Зачем только он пошел вчера в Лондонскую библиотеку! Это было праздное, ненужное посещение. Путешествие предстояло короткое; можно было бы обойтись в поезде и без книги. И «Жизнь Бекфорда», которую он затребовал, оказалась, конечно, занятой — а он был не в состоянии решить, какую именно из двухсот или трехсот тысяч других книг, стоявших на полках, ему хотелось бы прочесть. И уж если на то пошло — на черта сдалась ему эта «Жизнь Бекфорда»! Разве не лучше было бы ему заняться своею жизнью, жизнью Гамбрила? Или одной жизни ему слишком мало, и нужно обязательно посещать Лондонскую библиотеку в поисках других жизней? И потом — нужно же ему было налететь как раз в эту минуту на миссис Вивиш. Какая унизительная слабость — допустить, чтобы его силой заставили отправить эту телеграмму. «Слегка нездоров»… О Господи! Гамбрил закрыл глаза и заскрежетал зубами: он почувствовал, что краснеет от постыдного воспоминания.
