- Давайте я сам сделаю, доктор. - Прошу я у неё.
- Не надо, - мягко говорит врач, - вы можете сделать ему больно. - Лучше подержите ему голову.
Я глажу Тямку по голове, по пригнутым к голове ушам. Он тянется ко мне. Он шумно дышит, и на очередном выдохе из носа у него снова ползет струйка крови. Тонкая-тонкая, - её уже мало осталось. Врач быстро профессиональным движением втыкает Тямке иглу в мышцу на задней лапе. Он дергается, но я его придерживаю, и продолжаю гладить по мягкой короткой шерсти.
- Вот так. - Говорит врач. - Сейчас он просто заснет. Ему не больно.
Мне хочется спросить у женщины-врача с мягким голосом, сколько раз в неё втыкали шприц с ядом? А если нет, - откуда она знает что это не больно? Но это глупо, я молчу. В конце-концов она сказала это чтобы дать мне облегчение. Я молчу, и тихонько глажу Тямкину голову. Он смотрит на меня, потом глаза его начинают закрываться, но он моргает, одолевает непонятную дрему. Явь - жизнь. А сон - смерть. Жизнь всегда борется до последнего. Слово "агония" - греческое, оно означает - "борьба"... Собаки не умеют сдаваться. Но в этот раз сон слишком силен. Глаза его начинают закатываться, опускаются веки. Он уже не смотрит на меня. И все же я еще глажу его. Вдруг он еще здесь, вдруг еще не ушел. И уже не видит, но еще чувствует. Простынь под Тямкой расплывается темным пятном. Также, как когда я впервые увидел его, в детстве.
Рождение и смерть - две стороны одной монеты.
Врач подходит, осматривает.
- Все... Хотите побыть здесь?
- Нет.
- Тело будете забирать?
- Да.
- Давайте я вам помогу завернуть.
Она умело помогает укутать мне тело в простынь. Также кутают в пеленки новорожденных.
Жизнь и смерть - сестры-близнецы.
- Давайте я вам открою дверь, - обе руки у меня заняты, она открывает дверью и провожает меня до порога их небольшого здания.
- До свиданья, - оборачиваюсь я к ней. - спасибо вам.
Я спускаюсь с крыльца небольшого здания, и иду к машине деда. Интересно, что делают собаки на той стороне? Наверно там должно быть что-то очень хорошее. Уютное спальное место, постоянно всякие вкусности в миске, и свежая вода, и большое-большое поле под голубым небом, где можно вволю бегать. Только вот это все не слишком обрадует собаку в разлуке с хозяином. Слишком уж они в нас врастают. Тогда может быть они там спят, и видят всякие хорошие сны, пока хозяин тоже не придет. Тогда пес просыпается, радостно лает и встречает... А может быть на той стороне собака наконец-то избавляется от нашего дружеского рабства и обретает волю духа? Я не знаю. Иди своей дорогой Тямка, я рад что знал тебя. Я был бы рад увидеть тебя снова. Но если где-то там, далеко, у тебя не будет возможности подождать, если у тебя будет свой путь - иди своим путем.
Дед выходит из машины, молча кивает головой, открывает багажник. Там лопата. Он подвигает её.
- Клади сюда.
Я укладываю тяжелый неуклюжий свёрток в багажник.
- Погоди, - говорит дед. - Давай лапы подоткнем. А то закоченеют, уже ничего не сделаешь...
Мы подгибаем лапы - так меньше придется копать. Теперь Тямка лежит почти в позе эмбриона. Рождение и смерть водят вокруг нас хоровод...
Дед ведет машину. А я все думаю.
До каких пор стоит длить жизнь?
До тех пор, пока она приносит тебе радость. Радость бытия, познания, борьбы. Или, - если уже нет ничего этого, - пока ты не раздал все долги. Жить стоит, - пока ты можешь что-то творить. Пока ты можешь что-то менять.
До каких пор есть смысл препятствовать смерти?
До тех пор, пока твоя жизнь - жизнь, а не бессмысленная пытка.
Иногда пытку жизнью можно растянуть на недели, годы, даже десятилетия.
Иногда врачи могут поддерживать жизнь больного, который уже роздал все долги, который в своем состоянии уже не может ничего творить, не может ничего менять, и потому уже не может ничему радоваться. Все что остается у такого больного - это боль. Боль уже ничему не служащая, ничему не учащая, - вышедший из-под контроля страж и учитель, который стал палачом.
Оборони меня Отец от врачей, которые стоят за жизнь до последнего, как за некую самоцель.
Пошли мне Отец эфтаназию. Не обязательно в виде врача со шприцом. Эфтаназия как и Агония - греческое слово. Эф - благо, Танатос - смерть.
Пошли мне Бог Благую Смерть.
Как венец Жизни.
***
Помню ту ночь. Меня разбудил крик. Я открыл глаза, сбросил одеяло, прянул с кровати на пол, и не вставая на полусогнутых руках начал озираться в темноте. Сознание включалось, мозг раскочегаривался, и через мгновение я уже знал: я дома, - раз. Кричал дед, точно, - это два. Что случилось? Нападение?! Я неслышно поднялся с пола, прилип спиной к стене. Глаза уже побороли темноту, я перетек к стулу, нащупал и вытащил из ножен на брючном ремне нож. В комнате деда что-то шумнуло, - хлопнула дверь в его комнате, послышались быстрые шаги в предбаннике. Я прижался к стене рядом с дверью. В этот момент дверь ко мне в комнату шумно распахнулась, и... Я с трудом удержал руку с ножом. Дедов силуэт я узнал даже в сумраке. Дед хлопнул рукой по выключателю на стене, и мою комнату залил яркий свет. Я зажмурился.
- Ты чего? - Спросил дед оборачиваясь, углядев меня у стены.
- А ты чего кричишь? - спросил я щурясь и опуская нож. - Я думал на нас напали.
- Балда! - Вдруг захохотал дед.
На балду я не обиделся. "Балда" это ведь всего лишь одно из русских обозначений молота. Хотя конечно странно, гуляет язык. Балда - говорят в укор уму, мол, туп как молот. А "молоток!", говорят в похвалу, может быть потому что маленьким молотом выполнялись более тонкие кузнечные работы, мда... На балду я не обиделся, но маленько опупел, и это еще мягко сказано.
Он захохотал и не думал останавливаться. Наоборот, ржал как конь, все сильнее и сильнее. Я приморгался к деду, и увидел что вид у него вообще странный. Глаза лихорадочно блестели, в руке была зажата какая-то смятая кипа исписанных бумаг.
- Что смотришь? - Гаркнул лыбясь дед. - Молодец! Но балда! Хорош бы ты был, если бы сейчас меня зарезал. В такой-то день! А-ха-ха!
И он заржал снова. Такого деда я не видел никогда, поэтому маленько впал в ступор. А дед глядел на меня, и все ржал, мой вид смешил его. Он направил на меня палец и собирался что-то сказать, но опять только забулькал смехом.
- Э-ээх! - Дед с силой швырнул кипу бумаги на пол, она ударилась и разлетелась по комнате белым взрывом. А он поднял руки и вдруг заплясал, вертя головой, прищелкивая пальцами, двигая плечами, да с птичьими махами руками, и выкидывая коленца, да с притопом, да с ухарскими выкриками...
Рот у меня отвалился.
