— Давненько я так от души не смеялся. Да, попал наш Гарун-аль-Рашид в переделку. Как он будет из нее выбираться, наверное, и Аллаху неизвестно, — подытожил Ахмед. — Что еще интересного?
— Вчера приплыл Синдбад. Доставил кашмирские платки, китайский фарфор и шелка.
— Фарфор мы с Сержем видели — очень хорош. А ткани?
— Еще тюки не открывали.
— Пойдем, посмотрим. Что за вино? — спросил Ахмед, наливая себе и мне.
— Местное. Взял на пробу. Мне понравилось.
— В самом деле, неплохое вино. Но мне доводилось пробовать и намного лучшее, — подмигивая мне, осушил кубок Ахмед.
Вышли во двор. Али-Баба отпер склад и вскрыл один из тюков с шелками и один с кашмирскими платками. Я ничего в тканях не понимаю, но Ахмед остался очень довольным.
— Думаю, пойдут хорошо, и надолго торговли ими не хватит.
— Да, пожалуй, — согласился Али-Баба.
— Закажи Синдбаду двойное количество. Когда он собирается опять отплыть в Китай?
— Говорил, что недели через две. Хочет корабль подремонтировать. Бурей потрепало.
— Значит, можем сегодня вечером собраться у него на судне. Он еще не знает, что я в городе. Нужно предупредить его и остальных. Надеюсь, Синдбад не будет против, что соберемся опять у него. Бочонок вина ему доставь и копченого мяса. Остальное он сам сообразит. Вроде пока всё. Отправляйся. А мы с Сержем пойдем покупать ему красавицу, а потом домой. Да, деньги принеси. У меня с собой ничего нет.
Через полминуты Али-Баба приносит два мешка с деньгами и развязывает их. В одном серебряные монеты самого разного размера, а в другом — золотые. Ахмед отсчитывает с горсть серебра разного достоинства, добавляет к нему несколько золотых и пододвигает ко мне.
— Это тебе на всякий случай. Без денег в кармане здесь нельзя. Мало ли что и вообще на текущие расходы. Серебро больше в ходу, чем золото. Если вдруг не хватит — скажешь.
Себе он тоже тщательно отсчитывает. Только больше золото.
— Али-Баба, запиши расход в семьдесят золотых динаров.
Выйдя из этого оплота торговли Ахмеда, мы направились в дальний конец рынка, где шла торговля рабами. С Ахмедом бесполезно спорить. Не зря говорят, что не лезь в чужой монастырь со своим уставом. Он здесь хозяин положения по всем статьям. Пусть и делает, как знает. Наша мораль для здешних обычаев смешна и нелепа. Слепо придерживаться ее вряд ли разумно. Никто не оценит. Скорее, как минимум, глупцом посчитают.
Так это и есть рабский рынок? Ну и дела. Никаких клеток. Никаких плеток. Никаких ошейников, веревок и цепей. Сидят себе детишки, молодежь и взрослые рядками, группками или поодиночке. Чистенько и по-разному все одеты. Явно своевременно накормлены. Аккуратно причесаны. Кто молчит и смотрит по сторонам, а кто оживленно болтает с товарищами по несчастью. По несчастью? Как-то не заметно несчастья в глазах. Возмутительно! Рабы должны быть битыми, грязными и испуганными. Иначе что ж это за рабы будут? Этак и бунтовать, бежать не захотят. Всё тут как-то неправильно.
— Что? Не похожи на рабов? — спрашивает Ахмед. — Что поделаешь, такой уж здесь товар. Разный и не весь подневольный. Давай смотреть.
Не подневольный раб? Что это за диво такое? Но на девушек приятно посмотреть. Лица открыты. Только мало их. Пять штучек всего, если считать их как товар. Совсем даже не дурнушки. А одна — так вообще картинка! Волосы длинные, черные как смоль. Стройная и высокая. Немного ниже меня. Выступает хорошо сформировавшаяся грудь. Тонкая талия. Губки поцелуя просят. Или обещают? Глаза синие, как у Жанны. Но черты лица совсем другого характера — восточного, но тоже тонкие и мягкие, как у Жанны. Что это я всё про Жанну, да про Жанну? Хорошая девица — и всё тут. Во взгляде ни страха, ни стеснения, ни забитости.
— Ну, что? Берем эту? — спрашивает Ахмед. — Как тебя зовут?
— Зубейда.
— А что ты умеешь?
— Всё по дому — готовить, шить и вышивать, за огородом и цветами ухаживать.
— А за детьми?
— И за детьми, и за больными тоже.
Ахмед протянул руку и приподнял девушке подол, открыв до середины плотно сомкнутых бедер стройные, как у Жанны, красивые ноги. Девушка покраснела, но не шелохнулась и промолчала.
— Видел?
— Видел, — отвечаю я.
— Если хочешь осмотреть ее всю, то это можно сделать вон в той палатке. Разрешается.
Я повернул голову и встретил умоляющий взгляд девушки.
— Не надо.
— Берем?
— Берем.
— Сколько ты хочешь, Зубейда?
— Пятьдесят динаров.
Вот так фокус. Рабы сами себя торгуют!
— Давай-ка отойдем, — берет меня под руку Ахмед. — Понравилась?
— Понравилась, а что?
— Девица хорошая, но она столько не стоит на здешнем рынке. Что-то здесь не так. Она может стоить не больше сорока, и это если ей просто повезет. Но смотри, это ведь для тебя. Если скажешь, то отдадим ей пятьдесят. Мне просто интересно. Похоже, что она не первый день здесь стоит и цены знает, но ее никто не берет из-за высокого запроса. Наверное, очень нужны именно пятьдесят динаров.
Возвращаемся к девушке, и Ахмед начинает торг.
— Скажи, Зубейда, а сама как ты думаешь, за сколько можно купить здесь девушку вроде тебя?
— За тридцать пять динаров.
— Я тебе предлагаю сорок.
— Мне нужно пятьдесят.
— Сорок пять.
— Мне нужно пятьдесят.
Ахмед искоса взглянул на меня — я кивнул.
— Где твой договор, Зубейда?
Девушка подняла руку вверх, и подбежал писец с уже почти готовой бумагой и чернильницей.
— Ты умеешь писать, Зубейда? — спросил Ахмед.
— Умею.
— Впиши свое имя, цену и приложи палец.
Она так и сделала, передав бумагу Ахмеду, который как покупатель вписал и свое имя. А получив деньги, облегченно вздохнула, виновато взглянув на нас. Писец получил свою серебряную монетку и, расписавшись на договоре как свидетель, ушел.
— Сколько времени тебе нужно, Зубейда?
— Часа два.
— Придешь на улицу Ткачей в дом старого Ахмеда. Смотри не перепутай. А то на этой улице есть еще и дом молодого Ахмеда. Если меня и его, — продолжил Ахмед, кивнув на меня, — дома не окажется, то скажи любому, кто ты. Я предупрежу домашних, что придет новая прислуга.
— Я не перепутаю.
— Очень хорошо. Вот возьми еще два риала. Вдруг понадобятся дома.
— Спасибо, — как-то нерешительно и недоверчиво произнесла девушка, забирая с ладони Ахмеда две серебряные монеты. Повязала на лицо платок, повернулась и разве что только не побежала от нас.
— Зачем ты ей дал два риала, если у нее в руках пятьдесят золотых?
— В руках-то в руках, да мне кажется, недолго будут у нее в руках. Пятьдесят золотых динаров — обычный выкуп за неопасного преступника. Какая-нибудь несчастливая случайность, вынужденные долги. В общем, всякая мелочь, но за которую в зиндане[13] можно просидеть очень долго. Может быть, отец или брат. А поскольку ей требовалось именно пятьдесят динаров, то значит, дома денег нет совсем. Пойдем-ка к моему жилищу. Давно обедать пора. И вот тебе еще один совет. Не пытайся применять нашу отечественную мораль к этому случаю. Я имею в виду, что, мол, нельзя пользоваться чьим-то затруднительным положением и всё такое прочее. В первую очередь тебя не поймет сама Зубейда. Она совершенно сознательно пошла на это на всю жизнь, и попытку не принять ее обязательства, включая физические, сексуальные, она не поймет и сочтет за оскорбление. Таковы здесь законы, традиции и воспитание. А поскольку она и писать умеет, то похоже, что хорошо воспитана. Ведь пошла же на такую жертву. По договору родственники могут ее выкупить обратно за двойную цену, но мне о таком событии где-нибудь слышать не приходилось.
