— Наши машины движутся благодаря гелиократе [1].
— Неужели вы добываете моторную силу прямо из солнца? Это должно дорого стоить.
— Товарищ! забудьте слово «стоить». У нас нет ничего «дорогостоящего», потому что наши машины производят все в огромном количестве. Не мерьте все, что видите, на ваши жалкие «деньги».
Солнце стояло над парком Стэнли, освещая своими лучистыми стрелами далекие снежные вершины острова Ванкувер. Под нами мелькали дома и улицы; повсюду видны были частные владения, окруженные красивыми садами и палисадниками. На восток, сколько хватал глаз, тянулись такие же зеленые сады. Там змеиными извивами блестела река Фрейзер, катя в океан, как и прежде, свои седые воды. Я прищурился, стараясь разглядеть Нью-Вестминстер.
— Где же он?
Глэдис показала рукой куда-то недалеко на восток.
— Я ничего там не вижу, кроме обыкновенных домов и садов, как и в Ванкувере. Да и Ванкувера на самом деле нет.
— Вы уже не увидите города вашей эпохи, разве что Нью-Йорк, Лондон и еще несколько интересных мест, признанных исторически ценными. Остальные города были перестроены.
— Что вы имеете в виду?
— Все старые узкие улицы и высокие дома были снесены, а вместо них построили индивидуальные дома для каждой семьи. Мы хотим воздуха, свежего-свеже-го воздуха, аромата цветов и трав, простора!
— Я бы хотел посмотреть на прерию Сумас и Чилливак, венец Британской Колумбии.
— У нас достаточно времени до вашего выступления. Полетим туда, — сказала Глэдис и повернула колесо. Самолет взял немного вверх и понесся, как молния, над зелеными берегами могучей реки. Вокруг нас летала целая стая белых альбатросов, весело приветствуя нас своими криками. Вот по левую руку стекает с холмов в направлении Фрейзер река Пат. А эти холмики похожи на те, на которых стояла когда-то Мишен Джанктион. А вот и остров Никомен: узнаю его по дамбам у берегов и мосту в Дьюдни.
— Когда-то фермеры выращивали здесь много кур…
— Куры были выпущены на волю. Видите, вон они белеют в кустах.
— Вы яиц не едите?
— Фе!..
Мне пришлось снова перед ней извиниться.
На острове тоже стояли дома, имелись красивые улицы и тротуары, как в Ванкувере. Собственно, городов нигде не было. Самолет пронес нас к Каскадам, чьи зубчатые стены перегородили долину. Как и в мои времена, с гор катились серебряными дорожками пенистые потоки, а склоны были покрыты лесами.
— Смотрите, смотрите! — воскликнула Глэдис, указывая пальцем на один из пиков. — Какие милые козочки!
Я увидел пару беленьких горных коз, робко глядевших на наш самолет. Мы полетели дальше. На юге сияла горящими гранями гора Сусас, озаренная лучами садящегося солнца.
Посреди прерии Сумас перед моими глазами вдруг поднялся ряд огромных многоэтажных домов. Крыши были плоские, а на них стояли высокие, сплетенные из железа башни с какими-то причудливыми устройствами на верхушках. Возле домов летало несколько огромных грузовых самолетов. Видны были люди, занятые работами.
— Это наши фабрики, — пояснила Глэдис.
— Почему я не вижу никаких труб? Какую энергию вы используете, чтобы привести в движение ваши машины?
— Гелиократу… Как вы знаете, уголь, дрова или движение воды — это все воплощение солнечной энергии. Зачем нам сжигать красивые деревья, если мы можем напрямую получить ту же силу из солнечных лучей?
— Завтра у нас будет больше времени, и я покажу вам наши фабрики и склады, — добавила Глэдис. — Хотя сейчас там не так интересно, как зимой, когда работа на фабриках кипит.
— А что делают эти люди у самолетов?
— Забирают продукцию с главных складов района или разгружают сырье для обработки.
Самолет вновь понес нас над садами прерии Сумас. Кое-где чернели вспаханные поля.
— Что вы в основном здесь выращиваете? — спросил я у Глэдис после недолгого молчания.
— По преимуществу фрукты и овощи в хозяйствах, расположенных вдоль всего берега от Юкона до СанФранциско.
— Как далеко на северо-востоке живут люди?
— За Лилуэт-дистрикт уже нет никого. Хотя во время каникул мы любим посещать необитаемые горные районы, любим какое-то время пожить в обстановке минувших веков. Но вообще-то большая часть человечества живет на юге, а на зиму почти все туда улетают.
Только мы держимся нашего берега, поскольку зимы у нас мягкие, а еще потому, что на юге люди быстрее стареют.
Между тем, мы летели прямо на запад. Солнце уже скрылось за горы острова Ванкувер и увенчало их серебристыми ореолами. Море блестело, утопая в синем полумраке. Самолет спустился на крышу какого-то здания.
— Ну, мы приехали, вылезайте, — сказала Глэдис и как козочка выпрыгнула из машины. Я последовал за ней.
В эту минуту к крыше пристал огромный воздушный корабль с массой крыльев и винтов, и из него начали выходить люди, весело приветствуя нас возгласами и взмахами рук.
— Это съезжаются ваши слушатели. Видите, еще самолеты летят с юга и с севера?
Я увидел, что к нам приближается несколько десятков подобных воздушных великанов.
— Эти люди прибыли издалека?
— Сейчас спросим, — ответила Глэдис.
К нам подошла группа товарищей. По лицам я узнал в них японцев.
— Давно вы вылетели из Нагасаки? — спросила их Глэдис.
— Откуда? из Нагасаки? — воскликнул я в изумление. Я-то думал, что это потомки японцев, живших в мое время в Ванкувере.
— Сегодня утром… Вас это удивляет, товарищ? — обратилась ко мне легкая, как бабочка, полная жизни и юмора японочка. — Чтобы вас увидеть, сюда прилетят любопытные из других далеких мест — Мексики, Флориды, Гавайев…
Лифты спустили нас в просторный зал, в глубине которого висел потрет Чарльза Дарвина. Под ним располагалась трибуна. С трех сторон к ней подходили несметные ряды кресел.
— Как вам нравится наш зал? — спросил меня один пожилой седовласый товарищ (Глэдис представила его мне как доктора естествознания).
— Прекрасный зал, — ответил я. — Но знаете, что меня больше всего радует?
— Что?
— А то, что новейшие англосаксы теперь почитают старика Дарвина. В мое время он был больше знаком русским и немцам, чем своим соотечественникам.
— Tempora mutantur, homini mutantur [2], молодой человек!
— Простите! — вмешалась в разговор Глэдис. — Товарищ Пит определенно на несколько лет старше вас.
Все засмеялись. Зал наполнялся людьми. Здесь было все правление общества естествоиспытателей, которому принадлежал зал. Глэдис тоже входила в правление, а присутствующие слушатели являлись в основном членами общества.
Представители правления обратились ко мне:
— Просим, товарищ! мы ждем, что вы прочитаете нам захватывающий доклад.
— Но, дорогие друзья, — взмолился я, — я не лектор и никогда в жизни не выступал с трибуны.
— Это ничего… Уверены, у вас найдется несколько слов о вашей эпохе и о впечатлениях, которые вы почерпнули из знакомства с нашей жизнью.
— Позволите совет? — сказала Глэдис. — Расскажите о ваших средствах передвижения, от телег до автомобилей, кораблей и так далее.
— Нет, я уже знаю, о чем буду говорить, — ответил я, уловив в голове какую-то идею.
— Товарищ! давайте по порядку. Все уже съехались.
К Глэдис подошла группа девушек со значками общества на груди; это были товарищи-распорядительницы. Глэдис взяла меня за руку и направилась к трибуне. Над трибуной висело какое-то устройство; докторша начала говорить, и ее голос выразительно раскатился по самым дальним уголкам огромного зала, вмещавшего по крайней мере пять-десять тысяч гостей. Глэдис предложила повестку дня собрания, а именно: гимн человечества, ужин, моя речь, опять пение, дружеские развлечения и в половине одиннадцатого — по домам и спать. Повестка была принята единогласно. Где-то наверху загремели звуки восхитительного органа и из тысяч уст полилась песня. Ничего подобного, я убежден, не слышали ни фараоны, ни завсегдатаи берлинской оперы. После пения распорядительницы выкатили столики, заставленные едой, и через минуту все общество занялось вкусным ужином. Девушки придвинулись ко мне со своими столиками и щебетали без умолку. Я поднял глаза и оглядел зал. Всюду шли сердечные разговоры, зал ровно шумел, как пчелиный рой. Мое сердце наполнилось смутным ощущением благости, словно я после долгих лет разлуки снова очутился в хатке любимой мамы.
