Эйвери и Джаммас-луджиль, корабельные фанатики шахмат, нависли над доской. Мигель Фернандес, геолог из Уругвая, маленький, смуглый, энергичный молодой человек, теребил гитару; рядом сидел Джоаб Торнтон и читал свою библию, — нет, сейчас это был Мильтон, и аскетическое лицо марсианина выглядело необычно без привычного выражения экстаза. Лоренцен, на досуге занимавшийся скульптурой, подумал, что у Торнтона очень интересное лицо — из сплошных углов и морщин, — и ему захотелось слепить портрет марсианина.
Джаммас-луджиль поднял голову и увидел вновь вошедших. Он был темнокожим, коренастым, с широким лицом и курносым носом, из-под расстегнутой рубашки виднелась волосатая грудь.
— Приветствую, — весело сказал он.
— Привет, — ответил Лоренцен.
Ему нравился турок. Джаммас-луджиль прошел тяжелый жизненный путь, который оставил на нем свои отметины. Он был груб, догматичен, и не видел пользы в литературе, но в остальном был отличным специалистом. Они с Лоренценом в течение нескольких совместных вахт обсуждали политику, аналитическую философию и шансы команды академии выиграть первенство по метеорному поло в следующем году.
— Кто выигрывает?
— Боюсь, что этот недоносок.
Эйвери передвинул своего слона.
— Гарде королеве, — сказал он почти извиняющимся тоном.
— Что? А, да, да… посмотрим… — Джаммас-луджиль нахмурился. — Кажется, это будет стоить мне коня. Ладно. — Он сделал ход.
Эйвери не тронул коня, а взял ладьей пешку.
— Мат в… пять ходов, — сказал он. — Будете сопротивляться?
— Что? — Джаммас-луджиль лихорадочно изучал доску.
Пальцы Фернандеса извлекли довольно громкий аккорд.
— Видите… вот так… и так… а затем так…
— Черт побери, прекратите этот грохот! — выпалил Джаммас-луджиль. — Как я могу при этом сосредоточиться?
Фернандес вспыхнул:
— У меня столько же прав…
Джаммас-луджиль оскалился.
— Если бы вы могли играть, было бы еще ничего, — насмешливо сказал он. — Но вы тянете кота за хвост, мальчишка.
— Эй, Кемаль, полегче, — заволновался Эйвери.
Ко всеобщему удивлению Торнтон принял сторону инженера.
— Здесь должно быть место мира и спокойствия, — отрезал он. — Почему бы вам не поиграть в спальне, сеньор Фернандес?
— Там сейчас отдыхают вахтенные, они спят, — ответил уругваец. Он встал, сжимая кулаки. — И если вы думаете, что можете указывать как нам отдыхать…
Лоренцен отступил, чувствуя беспомощное замешательство, которое у него всегда вызывали споры. Он пытался сказать что-то, но язык, казалось, распух у него во рту.
Именно в этот момент появился Фридрих фон Остен. Он стоял у дальней двери, слегка покачиваясь. Всем было известно, что он протащил на борт ящик виски. Он не был алкоголиком, но на борту не было женщин, а не мог же он все время чистить свои любимые ружья. У солдата-наемника из руин Европы, даже если он окончил Солнечную академию, зарекомендовал себя в Патруле и назначен главным оружейником экспедиции, не было других интересов.
— Што шлучилось? — спросил он.
— Не ваше чертово дело! — бросил Джаммас-луджиль. Им часто приходилось работать вместе, но они не выносили друг друга. Это естественно для двух одинаково высокомерных людей.
— Тогда я делать это швой чертово дело, — фон Остен шагнул вперед, распрямив свои могучие плечи; желтая борода встала дыбом, широкое, покрытое шрамами лицо покраснело. — Так вы шмеетесь над Мигель опять?
— Я могу и сам позаботиться о себе, — довольно спокойно сказал Фернандес. — И вы, и этот пуританский святоша можете не вмешиваться.
Торнтон закусил губу.
— Я расскажу вам о святошах, — сказал он, тоже вставая.
Фернандес дико смотрел на него. Все знали, что его семья с материнской стороны была вырезана во время Себастьянского восстания столетие назад. Эйвери предупредил всех, чтобы об этом не упоминали.
— Подождите, Джоаб, — правительственный чиновник устремился к марсианину, размахивая руками. — Полегче, джентльмены, прошу вас…
— Если бы все идиоты с разжиженными алкоголем мозгами занимались только своим делом… — начал Джаммас-луджиль.
— Разве это не наш чертов дело? — закричал фон Остен. — Мы есть никудышные — вместе, я бы отдал вас хоть на один день в Патруль с его дишциплина…
«Доверьтесь ему и он скажет самую неподходящую вещь в самый неподходящий момент, — пронеслось в голове у Лоренцена. — Он совершенно прав, но от этого не становится более переносимым.»
— Послушайте… — он открыл рот, но заикание, которое всегда настигало его в моменты возбуждения, помешало продолжить.
Джаммас-луджиль сделал короткий шаг к немцу.
— Если вы выйдете со мной на минутку, мы поговорим об этом, — сказал он.
— Джентльмены! — взвыл Эйвери.
— Это кто джентльмены, они? — спросил Торнтон.
— Und du kannst auch herausgehen![3] — взревел фон Остен, поворачиваясь к нему.
— Никто не смеет оскорблять меня! — прокричал Фернандес. Его маленькое жилистое тело сжалось для нападения.
— Не вмешивайся, сынок! — сказал Джаммас-луджиль. — Это может плохо кончиться для тебя.
Фернандес издал звук, похожий на рыдание, и прыгнул к нему. Турок удивленно отпрянул. И в тот миг, когда кулак коснулся его щеки, он нанес ответный удар. Фернандес упал на спину.
Фон Остен взревел и бросился на Джаммас-луджиля.
— Скорее, — прохрипел Эйвери. — Надо разнять их!
Он почти тащил Торнтона за собой. Марсианин схватил фон Остена за талию и потянул на себя. Немец ударил его по лодыжке. Торнтон сжал губы, сдерживая крик боли, но не выпустил противника. Джаммас-луджиль стоял на месте, тяжело дыша.
— Это что еще за безобразие?
Все обернулись на этот голос. В дверях стоял капитан Гамильтон.
Это был высокий человек, крепкого телосложения, с тяжелыми чертами лица, густые седые волосы обрамляли вытянутое лицо. Он был одет с безукоризненной аккуратностью, в голубой мундир Союзного Патруля, резервистом которого являлся. Обычно тихий голос капитана стал непривычно резким, а серые глаза, как холодная сталь, пронзали всех присутствующих.
— Мне казалось, что я слышу звуки ссоры, но здесь еще и драка!
Все отодвинулись друг от друга, угрюмо поглядывая на него, но избегая встречаться с ним взглядом.
Он долго стоял неподвижно, глядя на них с нескрываемым презрением. Лоренцен попытался сжаться, исчезнуть. Но в глубине души он спрашивал себя, насколько это выражение капитана отражает его действительное мнение о них. Гамильтон был сторонником строгой дисциплины и педантом, он прошел специальную психическую подготовку, чтобы справиться со всеми страхами и комплексами, связанными с его положением. Но он не превратился в машину. В Канаде остались дети и внуки, и он увлекался садоводством; он не внушал антипатии, когда…
