Я нахмурился.
— Вы что-то не похожи на человека Востока.
— Вы тоже не похожи на следователя при епархии, — парировал Джибрил. — До встречи.
Я выключил телефон. Спрятал его в карман и принялся ловить маршрутку. И только войдя в квартиру, подумал о том, что надо бы сменить номер сотового.
* * *
Ресторан «Парадиз» — довольно занятное заведение. Начнем с того, что располагается он в спальном районе города, где отроду не было никаких ресторанов, и все всегда обходились кафешками. Но один из местных крутых не пожалел денег, и засиял «Парадиз» среди домов сталинской постройки аки белый слон среди индусов. Ходили упорные разговоры о том, что в нем кушают суши и пьют арманьяки в большинстве своем геи и сочувствующие.
Как всякий работающий в прессе я был человеком без предрассудков и ровно в шесть вошел в «Парадиз», не кривясь и не плюясь, как это делал бы любой ревнитель морали. Джибрил уже сидел за столиком в углу, крутил в ладонях пузатый бокал с коньяком и лениво поглядывал по сторонам. Сменой костюма он так и не озаботился, и официанты разглядывали его окровавленный пиджачок и жилетку с очень выразительными лицами.
— Добрый вечер, — сказал я, усаживаясь напротив. Чем-то смахивавший на Сергея Зверева гарсон подал мне белоснежную книжку меню и покосился на Джибрила с комичным ужасом.
— Здравствуйте, Кирилл Александрович. Как себя чувствуете?
Я задумчиво потер челюсть и сказал:
— Благодаря вам почти хорошо.
— Вот и отлично, — улыбнувшись, проронил Джибрил. Не понравилась мне его улыбка: ну как, в самом деле, может улыбаться статуя. — Кстати, здесь неплохой «Полиньяк».
— Ну да, — кивнул я, рассматривая темно-бурую полосу на его пиджаке. — Хотя попы и журналисты пьют водку.
Джабрил понимающе качнул головой.
— По-моему, вас нельзя отнести ни к тем, ни к другим, — заметил он. — Почему, кстати, отличный журналист, свободолюбивая личность и абсолютный атеист — последнее, кстати, в наше время небезопасно — вдруг начинает работать при епархии, хотя известен крайне резкими критическими замечаниями на счет официальной церкви?
Я пожал плечами.
— Иногда человеку свойственно совершать необъяснимые поступки.
— Но зачем? — изумился Джибрил. — К чему лезть в чан с тем, что вы лично считаете дерьмом, да к тому же и лить последнее себе на голову?
Я промолчал. Мой собеседник сделал знак официанту, и передо мной возник бокал коньяку. Должно быть, вышеупомянутый великолепный «Полиньяк»; я автоматически отпил и не почувствовал вкуса.
— Вам было тогда настолько плохо? И вы так не видели выхода? Или настолько возненавидели себя, что решили: самоубийство в рассрочку подходит как нельзя лучше?
— Джибрил, — я постарался, чтобы мой голос прозвучал максимально спокойно и небрежно. — Ну к чему все эти вопросы?
Он сразу же вскинул руки ладонями вверх, словно сдавался в плен или что-то от себя отталкивал.
— Простите, Кирилл Александрович, я зарвался. Но еще один вопрос я все-таки задам. Почему вы совершенно сознательно избрали отказ от веры?
Я задумался, вспоминая: теплые огоньки свечей, удивительно поющий хор и собственное чувство умиротворения и спокойствия, чувство дома.
— Наверно, потому, — начал я, старательно подбирая слова, — что я увидел: слова Бога расходятся с Его делами. Я думал… думаю, что Он забыл наш мир. Следовательно, я не могу рассчитывать на Него. Я не отрицаю существование Бога; просто не хочу верить такому Богу.
Джибрил сложил пальцы пирамидкой и с искренним интересом воззрился на меня.
— А почему вы думаете, что Он несет ответственность за этот мир? Он и так дал слишком много.
— А отец не тот, кто один раз молодец, — довольно резко парировал я. Джибрил довольно хлопнул ладонью по столу и воскликнул:
— Черт побери, вы нравитесь мне все больше! За знакомство?
Мы чокнулись бокалами и, выпив, решили перейти на «ты». В это время музыканты — а «Парадиз» славился живой музыкой — наконец расселись по местам, и на небольшую сцену вышла певица в бордовом платье. Джибрил многозначительно подмигнул:
— Ради нее я тебя сюда и позвал.
Присмотревшись, я едва не вскочил. У микрофона стояла Анна! И посетители «Парадиза» уже усаживались за столиками так, чтобы получше видеть ее. Джибрил без обиняков ткнул пальцем в направлении соседей и сказал:
— Видишь вон того шатена в жутком галстуке? Валентин Трубников, ходит сюда только ради Анны.
Трубникова, телеведущего с канала «Новый Эфир», я шапочно знал. Галстук у него действительно был жуткий. Валентин откинулся на стуле с бокалом вина в руке и, глядя на Анну, облизывался чуть ли не в открытую. Не знал, что его потянуло на молоденьких.
— И ведь он наркоман, — заметил Джибрил. — Перед эфиром ему всегда нужно принять дозу.
— Не верю, — довольно резко оборвал я его. — Трубников недавно выпустил свою программу о наркомании. Скажешь, с натуры писал?
Джибрил пожал плечами.
— Поверь, я знаю о нем намного больше.
Я собрался было что-то добавить, но тут Анна запела, и я натурально онемел. Вот просто-напросто язык проглотил: понял, зачем все эти люди, которые сидят сейчас с одинаковым выражением лиц (у меня такое же), таскаются в недешевый ресторан: этот голос — почему-то в голове мелькнуло прилагательное «яркий» — поднимает тебя из той канавы обыденности, в которой ты возишься, до той высоты, на которой должен быть по замыслу Творца. И пока звучит песня, можно поверить — действительно поверить, всем сердцем! — что мир, в котором мы живем, хороший и добрый, а люди в нем существуют отнюдь не по закону «человек человеку волк». Примерно об этом я думал в тот момент, но, конечно, не словами — просто ощущал исходящую от Анны теплую, лучистую волну, нежился в ней, а в голове крутилось: как хорошо, что я здесь, как хорошо.
Слов песни я не разобрал. Ангелы не поют человеческими словами.
Из сладостного оцепенения меня вывели аплодисменты. Трубников кричал «браво!», прочие зрители (я увидел среди них и очень серьезного человека из Управы города) радостно его поддерживали, а Анна стояла у микрофона с таким милым, трогательно наивным лицом, словно говорила: неужели это меня так чудесно принимают?
— Она раньше в парке пела, — сказал Джибрил, подзывая официанта. — Шашалык-башлык, все такое. Это потом ее Самсонов к себе переманил… Бутылку лучшего шампанского, любезнейший, госпоже певице!
Официант поскакал выполнять заказ двойным аллюром, переходящим в галоп. Анна запела снова: глупейшая песня рисованной попсовой дурочки в ее исполнении казалась образцом, эталоном, классикой песенного искусства. Какой голос… Я тайком ущипнул себя за ногу: хотел убедиться, что вижу и слышу это наяву. И она поет по кабакам, эта худенькая девочка с угольно-черными волосами и рыжими бровями, когда за нее должны бы драться лучшие оперные театры мира.
