себе веселиться. Весь вечер он провел в обществе старых, неповоротливых черепах, вполуха слушая древние истории о боевых подвигах и любовных похождениях столетней давности. Лорд то и дело вспоминал страшные глаза цыганки и думал над непонятными словами, которые она произнесла перед смертью. Что бы это могло значить? «Всю жизнь пресмыкаться будешь», – сказала она Герберту. Как это понять? Могла ли она подслушать неким образом, о чем мы говорили в карете? Помнится, граф что-то говорил о пресмыкающихся. Исключено – она была слишком далеко. «Сам себя уничтожишь», – не очень похоже на цыганское проклятие, скорее напоминает пророчество или предсказание. Полнейшая чепуха! Всего лишь бред умирающей старухи, и больше ничего. Не стоит на этом зацикливаться. Однако же, присутствует какой-то незримый смысл в обеих этих фразах. Будто бы она видела и меня, и графа насквозь, будто бы она давно и хорошо нас знала. И должна была озвучить именно то, что нам с ним предназначалось.
Воспоминания и вопросы весь вечер не позволяли лорду сосредоточиться на происходящем в реальности. Он и забыл о Ловетт. Да и Ловетт, по правде говоря, совсем о нем не думала. Она весело проводила время, она позволяла многим ухаживать за ней и вела себя настолько беззаботно, что любой бы ей позавидовал. Юной барышне не о чем было беспокоиться, в отличие от стареющего лорда, карета которого насмерть сбила цыганку.
Из состояния оцепенения Глэнсвуда вывело странное обстоятельство, которое никто, кроме него, не заметил. Оказывается, большую часть времени он простоял недалеко от длинного узкого зеркала, одного из многих, что были расставлены по залу для того, чтобы дамы в любой момент могли отбросить все сомнения относительно своей прически или платья. Лорд Глэнсвуд повернул голову, чтобы осмотреться, и увидел самого себя в нескольких метрах от места, где находился. Средний рост, усталый взгляд, немного обвисшее лицо и опущенные уголки полных губ. Лорду никогда не нравилась собственная внешность, и подолгу в зеркало он предпочитал не смотреть, поэтому и поспешил отвернуться с отвращением на лице. Но в самый последний момент, уже отводя глаза, он заметил, что его отражение не повторяет его движений. Вместо того, чтобы отвернуться, фигура в зеркале наклонила голову и любезно улыбнулась. Глэнсвуд решил, что ему показалось, мало ли что может показаться, когда ты выпил? – и не придал этому особое значение. Тем более, снова обернувшись и окинув взглядом свое отражение, он обнаружил, что оно больше не своевольничает.
Все кончилось к одиннадцати вечера. На улице занималась гроза, и не догулявшие разбегались по тавернам, чтобы продолжить веселье. Лорду пришлось почти тащить графа на себе, чтобы усадить в карету – Герберт изрядно налакался.
– Не думай, что я пьяница, – сказал он, заикаясь, когда лорд погрузил его внутрь. – Я выпил столько, чтобы… чтобы забыть. То, что случилось, и что она сказала. Ты понимаешь меня, мой друг?
– Понимаю, – сказал Глэнсвуд и крикнул кучеру, чтобы тот трогал. Под мерный стук колес и копыт Герберт практически сразу уснул, облокотившись на плечо приятеля.
Лорд действительно понимал. Понимал он так же и то, что выпивка не поможет этого забыть. Слова четко врезались в память. Как будто отчеканились. Их было невозможно выбросить из головы, они то и дело раздавались там гулким эхом трескучего старушечьего голоса.
Поместья графа и лорда соседствовали, что и стало много лет назад причиной их знакомства. Глэнсвуду пришлось выйти под дождь и проводить незадачливого приятеля до двери, где его из рук в руки приняли верные слуги. Граф был не в состоянии даже распрощаться. Возвращаясь к карете в кромешной темноте под холодным ливнем, лорд думал о том, что в следующий раз нужно будет взять с собою кучера, чтобы не таскать Герберта на себе. Внезапно ему в голову пришла мысль, что, возможно, то, что он видел сегодня в зеркале, вовсе не показалось ему.
Уже через четверть часа Глэнсвуд был у себя дома и приказал распрягать лошадей и подать ужин. Но вскоре понял, что аппетита решительно нет. С этим нужно было что-то делать. С этим нужно было разобраться по-мужски. Ни с того ни с сего стукнув кулаком по столу и перепугав слуг, лорд приказал принести в комнату самое большое зеркало в доме. Хрупкий груз величиной в полтора человеческих роста аккуратно прислонили к стене и оставили хозяина одного. Закинув руки за спину и крепко сцепив ладони, лорд Глэнсвуд принялся прохаживаться перед зеркалом, внимательно глядя на себя. Ничего необычного не происходило. Но это вовсе не успокаивало – напротив, лишь наращивало напряжение, готовое выстрелить пружиной.
За окном бушевала гроза. Молнии вспыхивали, ярко освещая лес, их длинные ломаные линии отражались в зеркале за спиною лорда. Что же ты кривляешься, думал он. Ему казалось, он был почти уверен, что отражение просто паясничает, пытается обвести его вокруг пальца, усыпить бдительность. И поэтому послушно повторяет за ним все, что он делает. Глэнсвуд всеми силами пытался расстроить план противника. Он совершал резкие непредвиденные движения, неожиданные выпады, один раз даже попытался изобразить чечетку, пока не ощутил себя полнейшим идиотом.
Суеверный кретин, подумал он и точно так же, как вечером на приеме, отвернулся, думая о своем. И тут! Он вновь увидел боковым зрением, что отражение не отвернулось вслед за ним. Тогда он быстро схватился за раму зеркала обеими руками и стал смотреть. Теперь он поймал его с поличным. Отражение виновато улыбнулось и развело руками. Глэнсвуд отпрянул. Это не было страшно, это просто было очень непривычно. Лорд отошел от зеркала на пару шагов – отражение осталось на месте.
– Кто ты? – спросил Глэнсвуд.
Отражение, судя по шевелящимся губам, что-то ответило. Но услышать было невозможно – их разделял друг от друга будто бы толстый звуконепроницаемый прозрачный слой.
– Я ничего не слышу, – сообщил зачем-то Глэнсвуд.
Он понимал, что это важно, и очень хотел наладить контакт с самим собой. Но отражение вдруг сделалась будто другим человеком. Лорд не узнавал собственного лица – оно стало перекошенным от злости. Отражение подняло плечи и оскалилось. В свете свечей это было поистине жутко. Глэнсвуд решил раз и навсегда убедить себя, что это не видение и не пьяный угар – он потер глаза, похлопал себя по щекам. Отражение скалилось и теперь приближалось по ту сторону поверхности зеркала.
Лорд испытал сильную тревогу. Он напрочь забыл о Ловетт, о цыганке, о Герберте, он видел лишь, как его собственный рот беззвучно открывается, показывая зубы, как лицо шевелится от ярости, и как отражение, подойдя вплотную, поднимает руки, чтобы нанести удар. Несомненно, оно хотело выбраться наружу. Несомненно, этого нельзя было допустить. Глэнсвуд,
