Самое страшное для ползуна – не обвал, не внезапный паводок, не потеря ориентировки под землей. Самое страшное, вечный сюжет кошмарных снов – застрять…
Темное дело карст! Никогда не знаешь, какую шутку он над тобой выкинет в следующую минуту. И шутки-то у него по большей части дурацкие: поставить на пути километровый шкуродер или такой вот лаз, набить сифон жидкой глиной, напугать эхом в колодце, заставить то потеть, то дрожать… Промочить до нитки – это уж само собой разумеется. «Дождевая вода сквозь внутренности горы процеживается и распущенные в ней минералы несет с собой и в оные расселины выжиманием и капанием вступает…» Что правда, то правда, Михайло Васильевич. Вступает. Тут и человек «вступает в расселины выжиманием», чего ж воде-то не вступить туда же. Приятной такой водичке, освежающей. Градуса четыре.
Кажется, лаз чуть-чуть расширился. На какой-нибудь сантиметр, не больше – но уже можно было вдохнуть по-человечески. Уклон, пожалуй, тоже возрос. Я пополз быстрее. Найду место, где можно развернуться, и полезу назад. Тяжело, а надо. Впереди мне делать нечего. Удивительно, что вообще сюда долез. Двенадцать лет не спускался в пещеры, а надо же – не растерял ползучих навыков! Счастье, что сбросил брюшко за последние месяцы, – иначе торчать бы мне в узости плотно вогнанной затычкой…
Впереди был зал. Небольшой. Фонарик осветил его целиком. Малое озерко, характерные натеки по стенам, отовсюду капает, а сталактитов нет, два колодца в потолке, с водопадиком и без, третий колодец ведет вниз… Ага, вот я куда попал! Ну здравствуй, давно я тебя не видел. Зал Шумный, пещера Дурная, открытая нашей группой в двадцать втором и исследованная в двадцать третьем. Тогда же и получившая свое название. Пещеры Кодорского хребта не глубочайшие пропасти хребта Бзыбского, здесь все скромнее. Дурная – она и есть дурная, нет в ней ни красоты, ни свойств полигона для новичков, ни малейших претензий на рекордность: съемка двадцать третьего года не показала и трехсот метров глубины. Не удивлюсь, если после нас в эту дыру вообще никто не заглядывал. Оно, если подумать, к лучшему.
Я постоял на краю колодца. Столкнув камешек, не услышал звука падения – вода шумела. Мучительно хотелось шагнуть туда – в черноту… Назад! Да что это со мной, а? Устал, пошли психические сдвиги? Рановато…
Я обессиленно привалился к стене, прекрасно зная, что через несколько минут меня начнет колотить от холода. Нет, вода не просочилась к телу, спелеокостюм выдержал все шкуродеры, но пот!.. Хорошо было бы заменить патрон потоэкстрактора – а где его взять, запасной? Я был насквозь мокрый. За последние трое суток я проспал едва час. А ведь ушел! Самое главное – ушел, остальное – пыль и мелочи. Из-под носа ушел, как ни пытались они настичь меня раньше, чем я найду первую же карстовую щель. Знали место, где я кое-что могу! Смешно: они видели, как я ушел в колодец без веревки, на распорах, и честно попытались гонять меня под землей. С веревками. Чудо, что не убились. Спелеоподготовка у нацбеза та еще.
Но долго торчать тут тоже не стоит, подумал я. Не выдержу. А то и грянет наверху хороший ливень – утопит паводком, как суслика. Нехорошо, что на стенах не видно отметин от последнего паводка – значит, вода затапливает зал целиком.
Ладно, будем думать, что делать дальше… Чем хороша Дурная – так это обилием входов в нее. Только наша экспедиция разведала шесть. Только что я нашел седьмой, самый неудобный. Можно не сомневаться, что у каждого из этих семи входов меня ждут с большим нетерпением. Какой отсюда следует сделать вывод, господа? Правильно мыслите, найти восьмой вход, он же выход.
Значит, так. Глубина Шумного – порядка ста двадцати метров. Вниз идти незачем. Оба колодца в потолке выводят в одну и ту же штольню. Туда же можно попасть кружным путем через меандры и глиняный сифон. Штольня длинная, с ветвлениями, некоторые так и не были нами осмотрены… Но cперва нужно попробовать другое: вон тот знакомый мне узенький лаз за валунами. Ход Малахова.
В двадцать третьем я наткнулся на него случайно и получил выговор за трату времени, отпущенного на штурм пещеры. Ход вел не вниз, а наклонно вверх – это раз. Ход закончился тупиком – это два. Никто, кроме меня, туда не пошел, и ход остался просто ходом Малахова. Мало ли таких ходов; назвали в твою честь, и радуйся. Правда, в конце хода пламя зажигалки никак не хотело гореть ровно, и у меня сложилось впечатление, что камни впереди можно расшатать. Не помню почему – то ли сам я так решил, то ли ужалило меня в затылок, – но о чуть заметном сквознячке в конце хода моего имени я не сказал никому…
Я все же не выдержал: сдавил посильнее отработанный патрон потоэкстрактора, иногда это помогало. Удача моя не кончилась – помогло и сейчас. Дрожь понемногу унималась. Поесть, что ли? Нет, сначала поспать, хоть полчаса. А потом уже развести водой последний стограммовый пакетик и поесть, прежде чем выбраться отсюда. Наверх. Интересно, цела ли еще хибарка – «загородная резиденция» покойного Вахтанга Ираклиевича, лучшего фельдшера из всех, кого я знал? В двадцатом меня доставили к нему с признаками клещевого энцефалита, говорить я уже не мог, только мычал, – а он, вливая в меня лошадиный гамма-глобулин (человеческого в радиусе ста километров не оказалось, хоть умри, а высланная Кардиналом группа медиков застряла в Адлере из-за циклона), вел надо мною нескончаемый монолог о жизни и искусстве, поминутно сворачивая на любимый предмет. «Скрябин? Как же, как же… Олухом надо быть, чтобы так помереть, вольно ему было давить тот чирей! Кхм. А музыка – божественная, и без света хороша…»
Я так и заснул под третью симфонию «Божественная поэма», и в моем сне было только это: музыка и свет.
А когда я проснулся, свет действительно был. Довольно яркий белый свет. Из круглой дыры сухого колодца в потолке свисала веревка, а под дырой, в трех шагах от меня, держа на коленях яйцеобразный живот с прижатым к нему матовым цилиндром фонарика, на обыкновенном складном стуле сгорбился Кардинал.
– Ну вот и я, Миша, – сказал он. – Ты ведь хотел со мной поговорить, а?
Сильнее всего Малахова поразил именно этот стул, столь же неуместный на глубине ста двадцати метров под поверхностью земли, сколь дик был бы баобаб на арктической льдине. Ага, вот оно что… Кардинала спускали в колодец на веревке. На этом стуле.
– Что же ты наделал, Мишенька? – сказал Кардинал голосом старика Муразова, отечески укорявшего беспутного Чичикова, но громче, чтобы голос не потонул в шуме низвергающегося в озерко водопадика. – Ну зачем тебе понадобилась вся эта беготня, а? Дома не сиделось?
Акустика сводов странно дробила его голос. Шумела и плескалась вода в озерке.
– Нашли, – сквозь зубы проскрежетал Малахов. Откашлялся, прочищая горло, помотал головой. – Все-таки нашли…
Мысль лихорадочно работала. Исхитриться, вывернуться и на этот раз… Как?! Вряд ли Кардинал рискнул спуститься в одиночку, должен ведь понимать, сколь опасна загнанная в угол крыса. За валунами можно спрятать слона, не то что двух-трех скорохватов… Тогда почему не взяли сонного? Ничего не понятно. Неужели он тут все же один?
Взять в заложники? Кардинал не глуп, вряд ли у них не продуман такой вариант…
Бежать! Сейчас же. Уносить ноги. Только бы успеть расшатать камни в конце лаза. А Кардинала – по голове…
Дико ожгло затылок. Рука сама зашарила в бесформенном глиняном коме, бывшем когда-то сносным на вид герморюкзачком. С первого захода нащупалась только фляжка.
Кардинал расценил это по-своему:
– Выпей, Миша, выпей. Такие разговоры вести трезвому – все равно что голым задом в улей сесть. Пей, мальчик мой… Выпил? Ну вот и молодец. Жаль, закусить нечем. А скажи-ка мне, Мишенька: ты веришь в то, что один человек ценнее другого?
– Вы тоже, – огрызнулся Малахов, с трудом оторвавшись от фляжки. Боль отступила вместе с мыслью о немедленном бегстве. Зар-раза, где же таблетки?!
– Допустим. Ладно, философских споров я с тобой вести не буду, я ведь так – поболтать пришел…
– А… ну да, – огорошенно сказал Малахов. – Ну и… какие новости наверху?
– Плохо, Миша. Лавина, как ты и хотел. Завтра похороны президента. Но держимся. За тебя в Санитарной Службе пока что Лебедянский, а Гузь – в больнице с инфарктом…
– Погодите, – перебил Малахов, – какого президента?
– Президента Конфедерации, естественно. Не сумел даже толково отравиться, помучился… Официально – разрыв аневризмы или что-то вроде того. А ты как думал, Миша? Твой фактор Т косит политиков еще побольше, чем простых смертных, оно и понятно – плесень человеческая… Сам должен понимать: какой хороший человек полезет в ту грязь, к паукам в банку?
– Знаете, – кивнул Малахов. – Впрочем, я догадывался. Филин успел передать?
– Что убивает не людей, а людишек? Он. Домоседов поверил сразу, а я сомневался до самого твоего… до твоего ухода, так скажем. Ну, сейчас, сам понимаешь, это известно всем… кому нужно. Факты вопиют.
