Катастрофа затронула не более двух десятков занебников, и степень разрушения уменьшалась по мере удаления от ее центра. Довольно скоро мы достигли мест, где ветвяки, как и прежде, торчали горизонтально, где дороги и плантации кишели кормильцами и где можно было, хоть и с трудом, выпросить или украсть что-либо съедобное. Нас никто не узнал, да мы и не старались афишировать свое прошлое.
И наконец наступил день, когда сквозь пелену тумана мы различили некое нагромождение, похожее одновременно и на перевернутый вверх тормашками собор, и на выброшенный на мель Ноев ковчег. То была Ставка, еще более уродливая, еще более абсурдная, чем прежде.
Уже в темноте в полусотне шагов от перекошенных, изломанных стен нас остановили стражники. На все их расспросы мы отвечали уклончиво. Головастик назвался советником одного из губернаторов, а я состоящим при его особе законником. Нас препроводили в какой-то душный, изрядно загаженный предыдущими посетителями чулан.
Спустя некоторое время принесли факелы. Стражники прошли вперед и выстроились за нашими спинами. Дверь осталась открытой настежь. Кто-то почти неразличимый в ночи стоял там за поворотом и неотрывно смотрел на нас. Взгляд этот обжигал, давил, завораживал – и так продолжалось очень долго.
– С возвращением, братцы. – Голос Ягана наконец нарушил тягостную тишину. – Давно вас ожидаю. Уже и надеяться перестал.
За время скитаний по Вершени и Иззыбью я повидал немало очень разных тюрем. О некоторых нельзя было вспомнить без содрогания, другие заслуживали вполне лестного отзыва. Короче говоря, я считал себя в этом вопросе докой, более того, первым претендентом на орден «Заслуженный узник», если таковой был бы вдруг учрежден. Однако метод ограничения свободы, придуманный Яганом специально для меня, был до такой степени оригинален, что заслуживает особого упоминания.
Я был помещен в роскошных, по местным понятиям, конечно, чертогах. Мое тело до пояса прикрывало некое подобие стола или кафедры, а ноги до середины щиколоток были опущены в выдолбленное в полу углубление и залиты смолой – как объяснил Яган, самой вязкой, самой прочной и самой быстро застывающей. Уйти отсюда я мог, только волоча на себе весь дворец.
Со стороны все выглядит вполне пристойно – сидит Тимофей посреди просторного, богато убранного покоя и размышляет над государственными делами. Иногда изрекает свеженький указ, но всегда в присутствии Ягана, своего Лучшего Друга. Механизм нашего сотрудничества был весьма прост. Яган надиктовывал мне очередной плод своего законотворчества, чаще всего достаточно людоедский. Я, конечно, наотрез отказывался огласить подобный бред, и он уходил, нимало не расстроенный. Уходил и больше не появлялся. А поскольку Яган был единственным звеном, связывающим меня с внешним миром, его отсутствие весьма скоро начинало отрицательно сказываться на моем самочувствии. Если голод и жажду еще можно было как-то терпеть, то неудобства в плане отправления естественных надобностей донимали сверх всякой меры. Лишить человека возможности пользоваться обыкновенной парашей намного жестокосердней, чем лишить его чести и достоинства.
Дождавшись момента, когда мои страдания достигали апогея, Яган возвращался и обычно без труда добивался своих целей. Тут же приглашались приказные и законники, дабы удостоверить мое очередное гениальное прозрение. И попробовал бы хоть один из них при этом поморщиться или зажать нос! Наоборот, зловоние воспринималось этими лицемерами как некий признак высшей благодати, печать избранности. Не удивлюсь, если обычай портить воздух вскоре внедрится в самых изысканных кругах местного общества.
Как бы то ни было, но Яган добился своего – я стал марионеткой в его руках. Однако, как оказалось, и этого было для него мало. Планы моего Лучшего Друга простирались намного дальше.
Однажды ни с того ни с сего Яган поведал мне историю своего спасения. Прознав о том, что я приказал рубить ветвяки, и уяснив для себя размеры и темп этой работы, он верно оценил опасность, грозящую войску Отступников. Тем не менее все его предупреждения никак не повлияли на фанатиков, уже почуявших близкую победу. Даже грозные признаки надвигающейся катастрофы – треск и содрогания ветвяка – нисколько не смущали их стратегов. Обдумав все до мелочей и безукоризненно рассчитав время, Яган совершил побег, прихватив при этом Письмена, вернее, их вторую часть. Сделал он это чисто интуитивно, без какой-то определенной цели. Уже потом Яган понял, что не прогадал. Письмена выручали его в любом случае: попадись он Отступникам, похищенное можно было выдать за попытку спасти реликвию, для своих же годилась версия об успешно проведенном диверсионном акте, имевшем целью подрыв боевого духа противника.
Едва Яган успел перебраться на соседний занебник, как обреченный ветвяк рухнул, погубив посланную за ним погоню, а заодно и все войско Отступников. Ягану, конечно, тоже пришлось несладко. Несколько раз чудом избежав смерти, он добрался до мест, не затронутых бедствием, и, пользуясь прежним авторитетом, основал новую Ставку.
Своими основными планами на будущее он со мной делиться не стал, однако в один все же посвятил. До сих пор гибель судьбоносной книги тщательно скрывалась. Столь трагическое известие грозило непредсказуемыми последствиями. Да и в чисто практическом плане ее отсутствие причиняло массу неудобств – нельзя было созывать Большой Сбор, невозможно стало на якобы законных основаниях вершить человеческие судьбы. Заменить истинные Письмена можно было только Письменами Отступников. В данной ситуации не было иного выхода, как поступиться принципами. Вот только содержание книги оставалось тайной за семью печатями. На Вершени давно уже никто не умел читать. Существовала узкая каста законников, знавшая весь текст наизусть. Знание это, передаваемое из поколения в поколение, было доведено до редкого совершенства. Определив по одним им известным приметам страницу, законник про себя проговаривал весь текст наизусть и, лишь дойдя до указанного слова, произносил его вслух. Непременным условием выдвижения в Друзья являлось умение «читать» и толковать Письмена. Само собой, теперь эти знания оказались бесполезными.
С моей помощью специально подобранная группа молодежи должна была в кратчайший срок задолбить новый текст. Впоследствии этим прозелитам предназначалось заменить старую администрацию. Дабы избежать раскола и смуты, все те, кто так или иначе был причастен к исчезнувшим Письменам, подлежали ликвидации.
За содействие в проведении этой акции Яган обещал мне, нет, не свободу, а вполне сносное существование, покой, почитание, а в перспективе – тихую, естественную смерть. Тут он, думаю, кривил душой. Ноги мои, словно скованные льдом корни дерева, уже не принадлежали мне. Они не отзывались ни на боль, ни на приказы нервных центров. Некротические процессы уже достигли бедер и в скором времени грозили распространиться на брюшину.
