— Сюда?
Рози кивнула.
— Третий этаж, — уточнила она.
— Но на третьем этаже живу я, — сказал мистер Меркаптан. — Или вы хотите сказать, что фамилия вашего друга тоже Меркаптан и что он живет тоже здесь?
Рози улыбнулась.
— Я не знаю его фамилии, — сказала она с холодным ироническим равнодушием неподдельной grande dame.
— Не знаете фамилии? — Мистер Меркаптан зарычал и запищал в припадке восторженного хохота. — Но это же замечательно, — сказал он.
— В телеграмме он написал «третий этаж». — Теперь Рози чувствовала себя совершенно свободно. — Когда я прочла вашу фамилию, я решила, что это и есть он. Должна сказать, — добавила она, искоса взглядывая на мистера Меркаптана и тотчас же опуская лепестки магнолии, — что это имя показалось мне прелестным.
— Вы мне льстите, — сказал мистер Меркаптан, и все его жизнерадостное свиноподобное лицо расплылось в улыбке. — Что же касается вашего имени — я слишком скромный galantuomo,[119] чтобы спрашивать. Да в конце концов, какое это имеет значение? Для розы нужно ли иное имя…
— Кстати, — вставила она, подымая и снова опуская свои гладкие белые веки, — меня зовут как раз Роза; или, вернее сказать, Рози.
— Вы это имя носите по праву! — воскликнул мистер Меркаптан с изящной галантностью, которую он сам же первый оценил. — По этому случаю мы сейчас выпьем чаю. — Он вскочил на ноги и позвонил. — Как я поздравляю себя с этим удивительнейшим стечением счастливейших обстоятельств!
Рози ничего не сказала. Этот Меркаптан, подумала она, еще более похож на представителя высшего артистического света, чем Тото.
— Что меня больше всего поражает, — продолжал он, — это то, что ваш безымянный друг выбрал из миллиона адресов именно мой. Значит, он знает меня или, во всяком случае, знает обо мне.
— Я думаю, — сказала Рози, — что у вас бездна друзей. Мистер Меркаптан расхохотался: целый оркестр, от фагота до флейты-пикколо.
— Des amis, des amies[120] — с немым «е» и без оного, — объявил он.
В дверях появилась пожилая служанка устрашающего вида.
— Чай на двоих, миссис Голди.
Миссис Голди обвела комнату подозрительным взглядом.
— А что, тот джентльмен ушел? — осведомилась она. И, убедившись в его отсутствии, она снова принялась за свои жалобы. — Врываться подобным образом, — сказала она. — Большевизм, вот что…
— Да, да, миссис Голди. Подайте нам чай как можно скорей. — Мистер Меркаптан повелительно поднял руку жестом полисмена, регулирующего уличное движение.
— Хорошо, мистер Пастер, — покорно проговорила миссис Голди и удалилась.
— Но скажите мне, — продолжал мистер Меркаптан, — если, конечно, это не нескромно: как, примерно, выглядит ваш Друг?
— Д-да как вам сказать, — ответила Рози, — он блондин, и, хотя он очень молодой, он носит бороду. — И Рози обеими руками изобразила на своей невыдающейся груди очертания широкого русого веера Тото.
— Борода! Но, Пресвятая дева, — и мистер Меркаптан хлопнул себя по ляжкам, — это Колмэн, это несомненно и очевидно Колмэн!
— Ну, кто бы он ни был, — сурово сказала Рози, — он сыграл очень глупую шутку.
— За которую я ему благодарен. De tout mon coeur.[121]
Рози улыбнулась и искоса посмотрела на него.
— Все равно, — сказала она, — я его проучу за это.
Бедная тетя Агги! Бедная, бедная тетя! В свете меркаптановского будуара ее кованая бронза и ее поливная глазурь производили впечатление довольно-таки комическое.
После чая мистер Меркаптан выступил в роли гида: они вдвоем совершили экскурсию по комнате. Они посетили стол из папье-маше, веера работы Кондера, картину Мари Лорансэн, первое издание Du cote de chez Swarm,[122] явно поддельную мадонну, негритянскую маску, фарфоровые статуэтки завода Челси, китайское произведение искусства из горного хрусталя и стоявшую под стеклянным колпаком восковую фигуру королевы Виктории в натуральную величину. Теперь стало ясно, что Тото был всего лишь предтечей: подлинным мессией был мистер Меркаптан. Да, бедная тетя Агги! А когда мистер Меркаптан прочел свой маленький «опыт» о «Jus Primae Noctis», тут уж бедными стали решительно все: бедная мама с ее нелепыми пуританскими взглядами; бедный папа, такой серьезный со своим унитарианством, своим «Хиббертовым журналом», своими письмами в редакции о необходимости духовного возрождения.
— Браво! — крикнула она из глубин Кребильона. Она полулежала в углу софы, томная, похожая на змейку, поджав ноги в туфлях из пятнистой змеиной кожи. — Браво! — крикнула она, когда мистер Меркаптан дочитал до конца и посмотрел на нее, ожидая одобрения.
Мистер Меркаптан поклонился.
— Вы так прелестно выражаете то, что мы, — и, сделав многозначительный жест, она представила себе всех прочих изысканных и пресыщенных леди, всех баснословных маркиз, возлежащих, как возлежит сейчас она сама, на белой шелковой обивке, — то, что мы только чувствуем, но недостаточно умны, чтобы выразить.
Мистер Меркаптан был восхищен. Он встал из-за письменного стола, прошел через комнату и сел подле нее на Кребильона.
— Самое важное, — сказал он, — это чувствовать.
Рози вспомнила, что ее отец однажды изрек гекзаметром: «Самое важное — то, что творится в сердечных глубинах».
— Вполне согласна, — сказала она.
Как подвижные изюминки в тарелке говяжьего жира, карие глазки мистера Меркаптана начали вращаться посреди свиноподобного лица, выражая объяснение в любви. Он взял руку Рози и поцеловал ее. Кребильон скромно заскрипел, когда он придвинулся к ней.
Был вечер того же самого дня. Рози лежала на своей софе, купленной в рассрочку, — конечно, это было нечто убогое по сравнению с мсркаптановским произведением искусства из белого шелка и резного и позолоченного дерева, но все-таки это была софа, — лежала, задрав ноги на спинку; ее кимоно распахнулось, раскрыв ее длинные стройные ноги до того самого места, где кончались натянутые чулки. Она читала Кребильона в веленевом переплете, который мистер Меркаптан преподнес, когда прощался с ней (или, вернее, когда он сказал: «A bientоt, mon amie»[123]). Именно преподнес, а не дал почитать, как менее великодушно предложил в начале их знакомства; преподнес, снабдив самым грациозным из тонко-многозначительных посвящений, гласившим:
ТОЙ, КОМУ ИНОГО ИМЕНИ НЕ НУЖНО,
КРОМЕ МИЛОЙ, С БЛАГОДАРНОСТЬЮ
ОТ ОСВОБОЖДЕННОГО КРЕБИЛЬОНА.
A bientot — она обещала прийти очень скоро. Она вспомнила «опыт» о «Jus Primae Noctis» — то, что все мы чувствовали, но были недостаточно умны, чтобы выразить. Мы, лежащие на софах, безжалостные, прекрасные и пресыщенные…
