— Хуже было бы, если бы я женился на девушке своего круга.
— Я ценю твое благородное происхождение, дружок.
— Моя половая жизнь зависит от величины накопленного богатства. Я бы объезжал на лошади границы поместья, выискивая браконьеров.
О’Кифи откидывается в кресле и продолжает свой рассказ с таким видом, словно его внезапно облагодетельствовала судьба.
— Я прохожу мимо буфетчиц и заговариваю с Тесси. Эй, Тесси, что у нас сегодня на ужин? И Тесси набрасывается на повара. На самом деле леди О’Кифи уже сообщила, что у нас на ужин, но, будучи человеком демократичным, я по-дружески болтаю с буфетчицами. Леди О’Кифи на одном конце стола, а я на другом, и мы говорим о наших поместьях и лошадях. Я интересуюсь, как прошла выставка цветов и не получил ли один из наших цветков приз. После ужина я удаляюсь в библиотеку, чтобы выпить чашечку кофе-экспресс с ломтиком лимона и бутылочкой «Хенесси». До десяти она читает мне книгу, а потом уходит в свою комнату. Минут десять я жду в библиотеке, а затем иду к себе. По дороге замечаю, что дверь между нашими комнатами прикрыта не очень плотно. Из вежливости я жду еще минут десять, потом крадусь на цыпочках и чуть слышно стучу, можно войти, дорогая? Да, дорогой, входи. Хи-хи.
— М-да, Кеннет, если ты и разбогатеешь, то уже после климакса.
— Не пугай меня.
На голове у О’Кифи грязно-коричневая твидовая кепка. Присутствующие женщины посматривали на двоих чужаков, вольготно расположившихся в креслах, и изо всех сил напрягали беленькие ушки, чтобы услышать те удивительные вещи, о которых с жутким акцентом рассказывал бородач; и кто этот второй, такой надменный, с голосом графа, изысканно пощелкивающий пальцами и запрокидывающий голову от смеха. Они так уверены в себе.
А между священниками и матронами с презрительными лицами шныряли деляги из Манчестера, продававшие мебель для гостиных государственным служащим. Лица у них были розовые, а в голосе иногда угадывались нотки превосходства. Они носили рубашки в голубую полоску со стоячими белыми воротничками и элегантные костюмы с короткими сюртуками, из-под которых виднелись красные, синие или зеленые подтяжки. И чопорные господа из Брэдфорда и Лидса, бросавшие исподволь косые взгляды. Я знаю, что вы богаты, носите шелковое белье и только что отлично поужинали хорошим куском вырезки с горочкой грибов, морковки, горошка и тому подобного.
Кеннет О’Кифи попросил официантку принести кофе. Он осмотрелся по сторонам, чтобы увидеть, кто на них смотрит или их слушает. Нагнул голову, снял кепку и почесал светло-каштановый затылок. Дэнджерфилд, приоткинувшись в кресле и опустив подбородок на грудь, задумчиво смотрел на О’Кифи.
— Это наша последняя вечеринка, О’Кифи.
— М-да.
— И занавес опускается. Я провожу тебя до пристани, Кеннет.
— Не возражаю.
Кеннет О’Кифи в последний раз улыбнулся приглянувшейся ему хорошенькой официанточке. Они допили кофе и поднялись. Лампы в зале вспыхнули еще ярче. Присутствовавшие замолчали, и в воцарившейся тишине они пересекли ресторан. Официантки в черных униформах застыли у стены возле раздаточного окна. Одна из них заглянула в него и сообщила, что они уходят. Из окна показалось еще три личика со сверкающими глазками. Когда они подошли к дверям, все уже смотрели в их сторону. С криком «Браво!» публика, аплодируя, встала со своих мест. Свет горел все ярче, а ладони хлопали все громче. Господа из Брэдфорда и Лидса смахивали шелковыми платками слезы с уголков глаз. Последними встали священники. Мне кажется, они думают, что мы знамениты. И шумны. Мы выходим сквозь вращающуюся дверь на узкую улицу, на которой размещаются склады и посреднические конторы, где по утрам делают деньги, и которая по ночам превращается в пустыню.
— Когда ты возвратишься, Кеннет, я приду встречать тебя к пароходу голым в зеленом котелке. Я приеду на повозке с впряженным в нее ослом, над которой будут развеваться зеленые флажки и трилистники, импортированные из Чехословакии. С оркестром девушек-трубачей, играющих изо всех сил. Известно ли тебе, что в Америку специально завезли английских воробьев, чтобы они поедали на улицах дерьмо?
— Нет.
— Подумай над этим. Ты не должен сдаваться, Кеннет, иначе ты потерпишь полный крах. И, возможно, один из нас скоро разбогатеет. А когда ты окажешься в открытом море, не забудь помолиться, потому что я буду уже в Лондоне, а Лондон стонет от похоти. Что ты скажешь об этом?
— Ничего. Мне не нравится этот город. Достаточно было увидеть его один раз с вокзала «Виктория». Что, черт побери, ты собираешься там делать?
— Я должен бороться. В некоторых книгах, Кеннет, пишут, что это наш долг. В них рассказывается и о животных, которые сдохли. Без борьбы. В конце страницы они дают примечание: вымершие. Мы не должны этого допустить.
— Здесь мы попрощаемся.
— Просто невероятно, Кеннет. Мы расстаемся в северной части Дублина. Я и представить себе не мог ничего подобного.
— Передай привет Тони и всем ребятам. И хотя это маловероятно, я надеюсь когда-нибудь встретиться с тобой у «Старого Бейли».
— Буду рассчитывать на это, Кеннет.
— Удачи тебе.
— Держись, старина.
О’Кифи уныло зашагал и вскоре исчез из виду в темной улочке, носившей имя «Севильской». Дэнджерфилд перешел мост. С неба падают редкие капли дождя. Мои суставы — голубого цвета. Ирландия — рай, отличающийся, правда, мерзкой погодой. Потру-ка костяшки пальцев, потому что в этом климате хорошо работают только мозги. На реке сплошные краны и мачты. С Астонской набережной отправляются последние загородные автобусы. Возле них толкутся сухопарые мужчины. Они курят и сплевывают на тротуар. Языки туфель торчат наружу, словно оскаленные собачьи пасти. За выпивку я отдал бы сейчас что угодно. Я одет в убогие лохмотья. Дырявые и грязные, они свидетельствуют о лишениях и отчаянии. На плечах они промокли, и мне холодно. Ну ничего, как говорится, ничто не вечно. Вокруг все серое. Что бывает серым? Дождь. Лужи — розовые. У всего есть свой цвет. Говорят, работа — зеленая. А какого же цвета безделье? Я думаю, черного. Эй, кто здесь под палубой, быстренько дайте мне маленький черный значок. Похоть. Какого же цвета похоть? Красного? Нет, не красного. Я думаю — коричневого. Деньги красные, а мертвецы — голубые.
Вынесите мертвецов
Прочь.
И пусть играет
Музыка.
Мисс Фрост лежит на спине, под ее головой — две миленькие беленькие подушечки. Под глазами у нее серые пятна и она вот-вот начнет плакать. Ладонью она придерживает книгу, которая лежит на простыне обложкой вниз. Мистер Дэнджерфилд, воплощение здравого смысла, стоит у изголовья кровати, преисполненный заботой и любовью. Вглядывается в ее излучающие скорбь глаза, которые просят его побыть сейчас с ней. Они в маленькой комнатке, отрезанной от всего остального мира и людей, готовых их четвертовать. Но как выйти из этой комнаты? И Дэнджерфилду. И мисс Фрост.
