Снова боль, но приятной природы — это Криста игриво прикусила его сосок.
Стая птиц, закрывшая солнце.
Солнце…
Солнце.
Горячее, изливающее жар. Солнце пустыни.
Ирак.
Да, Ирак.
Его сердце заколотилось; звук монитора напомнил мелодию «Би‑Джиз» «Оставаться в живых».
Сингх целился, подбирался ближе, сужал круги вокруг жертвы.
Кадим вцепился в мягкие подлокотники кресла.
Песок. Танки. Солдаты. И, в отдалении, деревня.
Крики. Приказы. Рёв двигателей, сражающихся с жарой и рыхлым песком.
Кадим тяжело дышит. Воздух, который он вдыхает, холодный, но память говорит о жгучем жаре. Ему захотелось крикнуть Сингху, чтобы он выключил, выключил, выключил! Но он закусил губу и терпел.
Деревня приближалась. Мужчины‑иракцы в пустынных одеяниях, женщины, должно быть, истекающие по́том в своих мешковатых чёрных абайях, детишки в лохмотьях — все выбежали посмотреть на прибывающий конвой. Встретить. Поприветствовать.
Кадим почувствовал тошноту. Усилием воли он подавил её и позволил памяти захлестнуть себя — всем крикам, всей боли, всему злу — в самый последний раз.
Снайпер Рори Проктор продолжал следить за активностью на крыше Белого Дома с, как он надеялся, безопасного расстояния. Он был обеспокоен и зол: Аль‑Саджада уже несколько месяцев наносила стране удар за ударом. Сколько их будет ещё? Сколько страна ещё сможет выдержать?
Он настроил рацию на полицейский канал и прислушался к комментариям специалиста, управляющего роботом‑сапёром:
— Я собираюсь разрезать стенку коробки, чтобы добраться до взрывного устройства. Через пять, четыре, три, две…
Агент Сьюзан Доусон никак не могла отделаться от воспоминаний о старом эпизоде из «Коломбо», где приглашённая звезда Леонард Нимой играл хирурга, который пытался подстроить смерть того, жизнь кого он, как предполагалось, спасал: устанавливая искусственный сердечный клапан, персонаж Нимоя воспользовался рассасывающимся шовным материалом вместо обычного. Однако насколько она могла судить, Эрик Редекоп и его команда самоотверженно трудились, спасая жизнь Сета Джеррисона.
— Центральный — Доусон, — раздался голос в наушнике. — Судья Хорват едет в «Эндрюс», но говорит, что не может начать без официального извещения о смерти. Президент уже…
Иииииааааааиииии!
Сьюзан выдернула наушник из уха; идущий из него визг был непереносим. Свет в смотровой галерее задрожал и выключился, как и в самой операционной. Через пару секунд внизу вспыхнуло аварийное освещение. Марк Гриффин взбежал по ступенькам на маленькую галерею и открыл дверь в дальней стене операционной. Включилась смонтированная на потолке установка аварийного освещения, внешне напоминающая две автомобильные фары.
— Эти лампы работают от аккумуляторов, — сказал Гриффин. — Электричества в сети нет — то есть, ни дефибриллятора, ни перфузионного насоса. — Сьюзан увидела, как кто‑то выбежал из операционной — по‑видимому, за каталкой с портативным дефибриллятором.
Эрик Редекоп, ярко освещённый сверху и слева мощной аварийной лампой в операционной, коснулся затянутой в перчатку рукой груди президента и начал сжимать сердце Джеррисона. Хирург бросил взгляд на спаренные цифровые часы на стене, показывающие время дня и продолжительность операции — однако цифры на них не светились.
Через некоторое время основное освещение ожило и, поморгав, зажглось. Редекоп продолжал раз в секунду стискивать сердце. Другие врачи лихорадочно перезапускали и настраивали оборудование. Она обернулась к Гриффину:
— Что за чёрт?
— Не знаю, — ответил он. — Аварийное питание должно подключаться автоматически. Операционная никогда не должна вот так вот обесточиваться.
Сьюзан подхватила свой наушник и, убедившись, что в нём больше не завывает, вставила его в ухо.
— Доусон, — сказала она в микрофон на рукаве. — Виски Танго Фокстрот[32]?
Низкий мужской голос: агент Секретной Службы Дэррил Хадкинс вскинул на неё глаза из операционной.
— Возможно, электромагнитный импульс?
— Господи, — сказала Сьюзан. — Бомба.
— Агент Шенфельд докладывает, — произнёс в ухе у Сьюзан ещё один голос. — Подтверждение. Бомба, заложенная в Белом Доме, взорвалась.
— Принято, — потрясённо ответила Сьюзан.
— Как у них дела со Старателем? — спросил Шенфельд.
Сьюзан взглянула сквозь скошенное стекло на царящий внизу хаос. Редекоп по‑прежнему стискивал сердце, но мониторы жизненных показателей показывали прямые линии.
— Думаю, мы его потеряли.
Рори Проктор смотрел в бинокль, когда бомба взорвалась. Как только он увидел вспышку света, он опустил его — как раз вовремя, чтобы увидеть, как вся закруглённая задняя секция Белого Дома разлетается на куски. В серое небо начал подниматься столб дыма; языки пламени вырвались из окон восточного и западного крыла. Люди вокруг закричали.
У Сета Джеррисона был один тёмный, глубоко скрываемый секрет — он был атеистом. Он добился выдвижения от Республиканской партии благодаря тому, что сквозь зубы лгал о своей религиозности, периодически посещал церковь, склонял голову на публике, когда это было необходимо, и — после замечаний своей жены и руководителя избирательной кампании — перестал использовать слова «Господи» и «Иисусе» в качестве ругательства даже наедине с самим собой.
Он верил в фискальный консерватизм, верил в компактное правительство, верил в решительный отпор врагам Америки, будь то государства или частные лица, верил в капитализм, верил, что английский должен быть официальным языком Соединённых Штатов.
Но он не верил в Бога.
Те немногие в руководстве его избирательной компании, кто об этом знал, иногда бранили его за это. Расти, менеджер кампании, однажды посмотрел на него со своей добродушной улыбочкой — так могут улыбнуться наивному ребёнку, заявившему, что когда он вырастет, то станет президентом — и сказал:
— Вы, конечно, можете быть атеистом сейчас, но когда станете умирать — тогда и посмотрим.
И вот сейчас Сет умирал. Он чувствовал, как слабеет, чувствовал, как жизнь утекает из него.
И всё же он оставался уверенным в своём атеизме. Даже когда поле его зрения свернулось в туннель, он думал о научном объяснении этого феномена. Это было вызвано аноксией и вообще‑то наблюдалось даже в ситуациях, не несущих непосредственной угрозы жизни.
Его на мгновение удивило, что он не испытывает ни боли, ни паники. Но, в принципе, это тоже нормально: недостаток кислорода создаёт также и чувство эйфории. Так что он ощущал некую отстранённость. Удивительно, что он вообще в сознании; он знал, что получил пулю в корпус. Ему ведь наверняка дали общий наркоз, прежде чем начинать операцию, и операция наверняка идёт прямо сейчас, но…
