— И если мы отыщем ее, — сказа.? Гарольд, — то сможем спросить, не нужно ли ей чего-нибудь.
— Например, подвезти обратно до дома, — вставил Ральф.
— Во всяком случае, мы можем присматривать за ней, — сказал Гарольд.
— Ладно, — кивнул Стю, — по-моему, это чертовски здравая мысль, Гарольд. Я только оставлю записку Фрэн.
Но когда он писал записку, его не оставляло желание оглянуться через плечо на Гарольда и посмотреть, что тот делает, пока никто на него не смотрит, и какие чувства могли в этот момент отражаться в глазах Гарольда.
По просьбе Гарольда ему отвели извилистый участок дорога между Боулдером и Недерлендом, потому что он счел это место наименее вероятным для нахождения старухи. Даже он, пожалуй, не сумел бы дойти из Боулдера до Недерленда за одни день, не говоря уже об этой выжившей из ума старой бляди. Но поездка была приятной и давала ему возможность хорошенько подумать.
Теперь, без четверти семь, он уже собирался возвращаться. Его «хонда» стояла на обочине шоссе, а сам он сидел за столиком для пикников и жевал диетические конфеты «Слим-Джим», запивая их кока-колой. Переносная рация, висевшая на руле «хонды» с вытянутой на полную длину антенной, слабо потрескивала, и в ней бормотал еле слышный голос Ральфа Брентнера. Эта рация действовала лишь на небольшие расстояния, а Ральф находился где-то наверху, на горе Флагстафф.
— …Амфитеатр Восходящего Солнца… никаких следов-тут, наверху, начинается гроза…
Потом раздался голос Стю — более явственный и близкий. Он находился в парке Шатокуа, всего в четырех милях от Гарольда.
— Повтори, Ральф.
Вновь послышался голос Ральфа — на этот раз настоящий рев. Может, его хватил удар. Неплохой был бы конец для сегодняшнего дня.
— Никаких следов! Я спущусь, прежде чем стемнеет! Все!
— Десять-четыре, — разочарованно протянул Стю. — Гарольд, ты здесь? — Гарольд встал, вытирая руки о джинсы. — Гарольд Лодер! Слышишь меня, Гарольд?
Гарольд потянулся средним пальцем — трах-пальчиком, как называли его неандертальцы старших классов дома, в Оганкуите, — к рации, нажал на кнопку передачи и произнес любезным голосом, но с требуемой ноткой разочарования:
— Я здесь. Я сошел с дороги… показалось, что-то валяется в канаве. Это был старый пиджак. Конец связи.
— Ага, ладно. Почему бы тебе не спуститься в Шатокуа, Гарольд? Здесь мы вместе дождемся Ральфа.
«Любишь командовать, да, придурок? Может, я кое-что приготовлю для тебя. Да, вполне может быть».
— Гарольд, ты слышишь?
— Да, прости, Стю, я тут замечтался. Могу подъехать через пятнадцать минут.
— Ты усек, Ральф? — проревел Стю, заставив Гарольда поморщиться. Он снова погрозил голосу Стю пальцем, воровато ухмыльнувшись. «Усеки лучше это, ты, Ё…рь с Дикого Запада».
— Вас понял, встречаемся в парке Шатокуа, — слабо донесся голос Ральфа сквозь треск помех. — Я выезжаю. Конец связи.
— Я тоже выезжаю, — сказал Гарольд. — Конец связи.
Он отключил связь, убрал антенну и снова повесил рацию на руль, но несколько секунд просидел на «хонде», не притрагиваясь к ножному стартеру. Он носил армейскую куртку защитного цвета; плотный материал был очень хорош для езды на мотоцикле на высоте шесть тысяч футов даже в августе. Но куртка служила и другой цели. В ней было полно карманов на «молниях», и в одном из них сейчас лежал «смит-вессон» 38-го калибра. Гарольд вытащил пистолет и принялся вертеть его в руках. Пистолет был заряжен и весьма тяжел, словно сознавал, что задачи у него серьезные: смерть, разрушение, убийство.
Сегодня?
Почему бы и нет?
Он предложил эту экспедицию в надежде, что ему может представиться случай достаточно долго пробыть со Стю один на один, чтобы сделать это. Теперь, похоже, у него появится такой шанс в парке Шатокуа меньше чем через четверть часа. Но эта вылазка сослужила еще одну службу.
Он и не собирался проделывать весь путь в Недерленд — жалкий маленький городок, обосновавшийся выше Боулдера, у которого единственная возможность стать знаменитым появилась, когда поползли слухи, что спасающаяся бегством Патти Херст однажды якобы останавливалась здесь. Однако пока он ехал все дальше вверх на ровно урчащей под ним «хонде», подставляя лицо холодным, как лезвие бритвы, встречным потокам воздуха, что-то произошло.
Если вы положите на один край стола магнит, а на другой — стальной брусок, ничего не случится. Если вы станете приближать брусок к магниту, маленькими рывками сокращая расстояние (он задержался на какое-то мгновение на этом образе, запоминая его и наказывая себе не забыть записать его в дневник сегодня вечером), настанет миг, когда покажется, что очередной ваш толчок продвинет его дальше, чем вы рассчитывали. Брусок остановится, но как-то неохотно, словно он ожил и какая-то его часть восстала против законов физики, имеющих отношение к инерции. Еще один-два слабеньких толчка, и вам покажется — а может, вы и увидите в натуре, — что брусок дрожит на столе, как бы слегка вибрирует вроде тех мексиканских прыгающих бобов, продающихся в новых магазинах, которые выглядят как сучки дерева размером с сустав пальца, но внутри у них сидит живой червячок. Еще олин толчок — и равновесие между трением-инерцией и притяжением магнита нарушается. Брусок, уже полностью оживший, начинает двигаться сам по себе, все быстрее и быстрее, пока наконец не утыкается в магнит и не прилипает к нему.
Жуткий, завораживающий процесс.
Когда мир прекратил в июне свое существование, сила магнетизма не была еще до конца им понята, хотя Гарольд полагал (его ум никогда не имел склонности к рационалистически-научному мышлению), что физики, занимавшиеся подобными вещами, усматривали тесную связь этой силы с феноменом гравитации, а гравитация — краеугольный камень всей Вселенной.
На пути к Недерленду, двигаясь на запад, вверх, чувствуя, как воздух становится все прохладнее, и наблюдая за тучами, медленно сгущающимися вокруг неподвижных горных вершин далеко за Недерлендом, Гарольд ощущал начало этого процесса в себе самом. Он приближался к точке равностояния… и вскоре после нее он доберется до точки отрыва. Он и был тем стальным бруском, находившимся на таком расстоянии от магнита, откуда слабый толчок пошлет его дальше, чем сделала бы та же сила при обычных обстоятельствах. Он чувствовал в себе то же самое подрагивание.
Никогда в жизни он не испытывал ощущения, более близкого к религиозной одержимости. Молодость отрицает святость, потому что признать ее — значит признать эфемерность всех эмпирических объектов, и Гарольд тоже отрицал святость. Старуха была своего рода медиумом, думал он, равно как и Флагг, темный человек. Они были живыми радиопередатчиками — не более того. Их настоящая сила заключена в сообществах, которые сгрудились вокруг испускаемых ими сигналов, столь отличавшихся друг от друга. Так он считал.
