«Он так чертовски расстроился», — подумал Стю и отметил про себя, что это не только первое сочувствие, которое он за все время испытал к Гарольду, но и довольно запоздалое. Он сам повторил приглашение Ника, но Гарольд лишь покачал головой и сказал Стю, что с него на сегодня хватит — он, пожалуй, поедет прямо домой и немного поспит.
К тому времени, как Гарольд добрался до дому, его так трясло, что он едва сумел попасть ключом в замочную скважину. Когда ему наконец удалось справиться с дверью, он пулей влетел в дом, словно боялся, что за ним следом крадется какой-то маньяк. Он захлопнул за собой дверь, запер замок и задвинул засов. Потом, откинув голову и прикрыв глаза, он на мгновение прислонился к двери, чувствуя себя на грани истерических рыданий. Когда он снова сумел взять себя в руки, он ощупью прошел через холл в гостиную и зажег все три газовые лампы. В комнате стало светло, и при свете ему стало лучше.
Он уселся на свой любимый стул и закрыл глаза. Когда сердцебиение немного утихло, он подошел к камину, вынул шаткий кирпич и достал свой гроссбух. Это успокоило его. В гроссбухе держат записи долгов, неоплаченных счетов и доходов. Именно здесь подводится окончательный баланс дебета и кредита.
Он снова уселся, раскрыл то место, где заканчивалась последняя запись, секунду поколебался, а потом написал: 14 августа, 1990. Писал почти полтора часа, ручка летала от строчки к строчке, исписывая страницу за страницей. В течение всего этого времени на лице его сменялись выражения дикого восхищения и унылой праведности, ужаса и веселья, боли и радости. Закончив, он перечитал написанное («Это мои письма миру, который никогда ничего не писал мне…»), рассеянно массируя ноющую правую руку.
Положил на место гроссбух и прикрывающий его кирпич. Теперь он был спокоен: он выплеснул все это из себя, перевел свой ужас и свою ярость на бумагу, и его решение осталось непоколебимым. Это хорошо. Иногда процесс записи беспокоивших его мыслей заставлял Гарольда ощущать гораздо большую нервозность, и тогда он знал, что или сфальшивил, или нисколько не постарался заточить тупую грань истины до такой остроты, чтобы она резала — резала до крови. Но сегодня он вернул дневник на место со спокойной душой. Ярость, страх и злоба были в целости и сохранности перенесены в книгу, а кирпич не позволит им ускользнуть оттуда, пока он будет спать.
Гарольд поднял штору и посмотрел на пустынную улицу. Глядя вверх, на гряду Флатайронс, он спокойно подумал, как близко он подошел к тому, чтобы вытащить 38-й и шлепнуть их всех четверых. Это положило бы конец их вонючему ханжескому оргкомитету. Если бы он порешил этих, у остальных не осталось бы даже сраного кворума.
Но в последний момент какая-то потрепанная веревка здравого смысла вместо того, чтобы лопнуть, натянулась и удержала его. Он сумел отпустить пистолет и пожать руку этой предательской сволочи. Каким образом — он так никогда и не поймет, но слава Богу, что так случилось. Отличительная черта гения — способность выжидать, что он и сделает.
Его уже клонило в сон: день выдался длинным и насыщенным.
Расстегивая рубаху, Гарольд потушил две из трех газовых ламп и взял последнюю, чтобы отнести в спальню. Проходя через кухню, он вдруг замер, словно окаменев.
Дверь в подвал была распахнута.
Он подошел к ней, приподняв лампу, и спустился на первые три ступеньки. Вытеснив всю умиротворенность, сердце заполнил страх.
— Кто там? — крикнул он. Никакого ответа. Отсюда ему был виден столик для игры в пневматический хоккей. Плакаты. В дальнем углу — стойка с весело торчащими в ней крокетными молоточками.
Он спустился еще на три ступеньки.
— Есть здесь кто-нибудь?
Нет, он чувствовал, что никого нет. Но страх от этого не уменьшался.
Он преодолел остаток лестницы и поднял лампу высоко над головой. На противоположной стене комнаты тень Гарольда, огромная и черная, как обезьяна с улицы Морг, сделала то же самое.
Там на полу что-то есть, или ему только кажется? Да, что-то есть.
Он обогнул игрушечный автотрек и подошел к окну, через которое влезала Фрэн. На полу лежала кучка светло-коричневого песка. Гарольд посветил на нее лампой. В середине кучки виднелся четкий, как отпечаток пальца, след спортивной тапочки пли теннисной туфли… не зигзагообразная рифленая подошва, а набор стрелочек и кружочков. Он уставился на этот след, выжигая его огнем в своей памяти, а потом пнул ногой, превратив узор в облачко пыли. Его лицо при свете лампы превратилось в живую маску злобы.
— Ты мне заплатишь! — приглушенно выкрикнул Гарольд. — Кто бы ты ни был, но ты мне заплатишь! Заплатишь! И еще как!
Он поднялся по ступенькам и обошел весь дом в поисках других следов вторжения. Но ничего не нашел. Свой обход он закончил в гостиной; сонливость как рукой сняло. Он уже пришел было к выводу, что кто-то — может, ребенок — залез сюда просто из любопытства, когда мысль о гроссбухе яркой вспышкой взорвалась в его мозгу, как сигнальная ракета в ночном небе. Мотив вторжения был так ясен и страшен, что он чуть не упустил его из виду.
Он подбежал к камину, вытащил кирпич и извлек оттуда гроссбух. В первый раз ему пришло в голову, насколько опасной была эта книга. Если кто-то нашел ее, всему конец. Кому-кому, а ему-то это прекрасно известно: разве не началось все с дневника Фрэн?
Гроссбух. След ноги. Означает ли второе, что первое обнаружено? Конечно, нет. Но как узнать наверняка? Такого способа нет, в этом и состоит голая и страшная правда.
Он задвинул кирпич на место и унес гроссбух с собой в спальню. Там он положил его под подушку рядом с револьвером «смит-вессон», думая, что должен сжечь сто, и зная, что никогда не сможет этого сделать. Под этой обложкой скрывалось лучшее из всего, что он написал за всю свою жизнь, единственное, что вышло из-под его пера в результате веры и личных обязательств.
Он лег, смирившись с предстоящей бессонной ночью, и принялся без конца перебирать в уме возможные укромные места. Под качающейся доской? В глубине шкафа? Или, быть может, прибегнуть к старому воровскому трюку и поставить гроссбух открыто на одну из книжных полок как обычную книгу среди прочих книг между томом «Ридерз Дайджест» и «Великолепной женщиной»? Нет, это слишком рискованно; так он никогда не сможет спокойно уйти из дома. А как насчет хранилища в банке? Нет, это не подойдет — книга должна быть с ним, там, где он всегда сможет взглянуть на нее.
В конце концов он начал засыпать, и его освободившийся благодаря наваливающемуся сну мозг отправился в свободное плавание, медленно двигаясь, как шарик китайского бильярда.
