Липиат полез доставать еще лист бумаги и вздрогнул, услышав на лестнице шум шагов. Он повернулся к двери. Его сердце отчаянно колотилось. Непонятный страх овладел им. В ужасе он ждал приближения какого-то неведомого и ужасного существа. Шаги ангела смерти слышались на лестнице. Вверх, вверх, вверх Липиат чувствовал, что он дрожит, слыша, как приближается звук. Он знал наверное, что через несколько секунд он умрет. Палач уже надел ему петлю на шею; солдаты стрелкового взвода уже прицелились. Раз, два… он вспомнил миссис Вивиш, стоявшую без шляпы, с волосами, раздуваемыми ветром, у подножия флагштока, на том самом месте, откуда королева Виктория любовалась далеким видом на Сельборн; он вспомнил ее страдальческую улыбку; он вспомнил, как однажды она взяла его голову руками и поцеловала его: «Потому что вы такой золотой осел», — сказала она, смеясь. Три… Раздался легкий стук в дверь. Липиат прижал руку к сердцу. Дверь открылась.
Невысокий птицеподобный человечек с длинным острым носиком и глазками — круглыми, черными и блестящими, как пуговицы, — вошел в комнату.
— Вы, вероятно, мистер Лидгет? — начал он. Потом взглянул на карточку, где, очевидно, были написаны имя и адрес. — Я хотел сказать, мистер Липиат. Тысяча извинений. Вы, вероятно, мистер Липиат?
Липиат откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Лицо у него было белое как бумага. Он тяжело дышал, на висках у него выступил пот, как будто он только что бежал.
— Я нашел нижнюю дверь открытой, поэтому я поднялся прямо сюда. Надеюсь, вы простите… — Незнакомец виновато улыбнулся.
— Кто вы? — спросил Липиат, снова открывая глаза. Сердце у него по-прежнему колотилось; после бури оно успокаивалось не сразу. Он отпрянул от края страшного колодца; время бросаться туда еще не настало.
— Меня зовут, — сказал незнакомец, — Болдеро, Герберт Болдеро. Наш общий друг мистер Гамбрил, мистер Теодор Гам-брил Младший, — уточнил он, — надоумил меня обратиться к вам по одному вопросу, в котором мы оба заинтересованы и который, может быть, заинтересует и вас.
Липиат кивнул, не говоря ни слова.
Мистер Болдеро тем временем осматривал мастерскую своими блестящими птичьими глазками. На мольберте стоял почти законченный портрет миссис Вивиш. Он с видом знатока приблизился к нему.
— Это напоминает мне, — сказал он, — Бакоссо. Можно сказать, очень напоминает. А также немного… — Он запнулся, пытаясь восстановить в памяти имя другого субъекта, о котором говорил Гамбрил. Но, не сумев припомнить маловыразительные слоги имени Дерэна, он решил действовать наудачу и сказал: — Орпена. — Мистер Болдеро вопросительно взглянул на Липиа-та, желая убедиться, не ошибся ли он.
Липиат продолжал молчать; казалось, он не слышал того, что было сказано.
Мистер Болдеро понял, что говорить о современном искусстве не имеет смысла. «У этого типа такой вид, — подумал он, — точно с ним что-то неладное. Надо надеяться, не грипп. Эта болезнь так и ходит по городу».
— Этот вопрос, о котором я говорил, — продолжал он другим тоном, — заключается в одном деле, которое мы с мистером Гамбрилом совместно организуем. Речь идет о Пневматических Брюках. — И он беззаботно помахал рукой.
Липиат внезапно разразился хохотом — преисполненный горечи Титан. Куда деваются мухи? Куда деваются души? Сперва шарманка, а теперь Пневматические Брюки. Потом, так же внезапно, он смолк. Опять литературщина? Снова актерство?
— Продолжайте, — сказал он, — прошу прощения.
— Ничего, ничего, — снисходительно сказал мистер Болдеро. — Я знаю, эта мысль кажется на первый взгляд несколько юмористической, можно сказать. Но уверяю вас, мистер Лидгет, то есть мистер Липиат, это дело денежное. Денежное! — Мистер Болдеро сделал театральную паузу. — Так вот, — продолжал он, — мы собирались выпустить новый товар, создав ему предварительно сногсшибательную рекламу. Затратить несколько тысяч на газетные объявления и, кроме того, развесить наши рекламные плакаты по всем станциям метрополитена и на всех площадях вместе с рекламами Резиновых Изделий Оубриджа, Овсянки Джон Булль и Бренди Золотая Печать. А для этого, мистер Липиат, нам нужны, как вы и сами понимаете, несколько хороших, бросающихся в глаза рисунков. Мистер Гамбрил упомянул ваше имя и надоумил меня пойти к вам и выяснить, не изъявите ли вы согласие на некоторое время предоставить в наше распоряжение ваш талант. И должен заметить, мистер Липиат, — произнес он с неподдельным жаром, — что, увидев этот образчик вашего творчества, — он показал на портрет миссис Вивиш, — я чувствую, что вы блестяще справитесь…
Он не закончил фразы, потому что в это мгновение Липиат вскочил со стула и, испустив пронзительный, нечленораздельный, звериный вопль, кинулся на финансиста, схватил его обеими руками за горло, потряс его, швырнул на пол, потом поднял за шиворот и стал пинками подгонять к двери. От последнего пинка мистер Болдеро скатился, как на салазках, по крутой лестнице. Липиат побежал за ним; но мистер Болдеро моментально вскочил на ноги, открыл наружную дверь, выскользнул на улицу, захлопнул за собой дверь и, раньше чем Липиат успел сбежать с лестницы, помчался во весь опор по тупику.
Липиат открыл дверь и выглянул наружу. Мистер Болдеро был уже далеко, почти у арки в стиле Пиранези. Он смотрел ему вслед, пока тот не скрылся из виду, потом снова поднялся к себе и бросился ничком на кровать.
Зоэ закончила спор тем, что всадила перочинный нож на полдюйма в левую руку Колмэна и выбежала из квартиры, захлопнув за собой дверь. Колмэн привык к подобным сценам; ради них он, собственно, и существовал на свете. Осторожно он вытащил нож, который остался торчать в руке. Он взглянул на лезвие и с облегчением отметил, что оно не такое уж грязное, как можно было бы ожидать. Он разыскал вату, отер струившуюся кровь и прижег рану йодом. Потом он занялся перевязкой. Но перевязать собственную левую руку не так-то легко. Колмэн убедился, что невозможно сделать так, чтобы марля держалась на месте, невозможно завязать бинт достаточно туго. Провозившись четверть часа, он добился только того, что весь перепачкался кровью: рана осталась незабинтован-ной. Он оставил попытку перевязать рану и ограничился тем, что отирал струившуюся кровь.
— И истекла из него кровь и вода,[126] — произнес он вслух и посмотрел на красное пятно на вате. Он повторял эти слова снова и снова и на пятнадцатом повторении разразился хохотом.
Колокольчик в кухне вдруг зазвенел. Кто бы это мог быть? Он подошел к двери и отпер ее. На площадке стояла высокая стройная молодая женщина с раскосыми китайскими глазами и большим ртом, элегантно одетая в черное платье с белой отделкой. Прижимая вату к кровоточащей руке, Колмэн поклонился насколько мог изящно.
