— Ну а вы-то, вы-то! — гневно сверкнула глазами Натка.
— А что я? Сажаем… Да ведь всех дураков и подлецов не пересажаешь. Хотя мы над этим упорно работаем…
— И ведь это, Наташа, еще — правильно вы заметили! — крестьяне неплохо живут! А вот что мы с вами увидим там, дальше?
И Бекренев безнадежно махнул рукой туда, куда несла свои тихие воды река Вад! Текущая, понятно куда… В него!
… Стук весла о поседевшие от времени доски причала, к которому был привязан деревенский паром, по утрам перевозящий стадо на заливной луг… Медленно, медленно как во сне, уходящее по широкой дуге вправо гостеприимное к добрым людям мокшанское село Каргашино, которое так немилосердно к злодеям…
Старики в треухах и бабы в мордовских цветных платках, вездесущие, как воробьи, мальчишки, которые пестрой черно-белой стаей высыпали к прокопанному в глинистом крутояре, испещренному ласточкиными гнездами, пожарному съезду (чтобы удобней воду было от реки возить), стоящие около самой кромки воды, на сером песке, покрытом волнистым свеем, машущие вслед платками и кепками…
Отважный начальник районного отдела Мусягин, прислонивший ладонь к обмотанной свежими бинтами голове, отдающий честь, еще не знающий, что сразу же по приезде в Зубово-Поляну он будет в собственном кабинете обманом разоружен, потом до полусмерти избит горбоносыми курчавыми оперативниками, приехавшими из Саран-Оша с новым начальником, младшим лейтенантом ГБ Физоргером Гершелем Пинхасовичем. И тем же вечером за неполных десять минут осужден «тройкой»: а именно, этим же Физоргером, новым районным прокурором (старый прокурор, упрямый мордвин, не согласный с малейшим нарушением буквы закона, будет осужден вместе с Мусягиным за компанию) и первым секретарем райкома ВКП(б) как… финский шпион! Где Финляндия, а где Мордовия? — спросите вы. И будете неправы. Потому что для товарища Физоргера, который сам не переживет декабрь 1937 года, это все одно, финно-угорские народы! Подумаешь, что не знал бывший сержант ГБ, хоть и правда был урожденный мордвин, да во времена оны простодушный рузаевский деповский слесарёк, никогда не живший в деревне, ни финского, ни исчезающе редкого соомского (который один мой Доброжелательный читатель принял за финский! Впрочем, не мудрено! На нем в самой Мордовии и говорят-то «полтора землекопа» в совершенной глубинке, единственно вокруг лесных Шарингушей, в которых вообще водится очень много странного!), ни даже относительно широко распространенного эрьзянского… Вот, командарм второго ранга Дыбенко тоже, по его собственным словам, сказанным им трибуналу, совершенно не знал американского языка, однако же, пошел сей командарм под расстрел именно как американский шпион!
И горько ещё пожалеет осужденный без права обжалования к ВМСЗ Мусягин, той же ночью трусливо расстрелянный дрожащими руками Физоргера, через форточку в камерной двери, попавшим в него, гордо выпрямившегося во весь рост, только с пятого выстрела, что не погиб он в мордовских лесах в славной схватке с бандитами-людоедами…
Или даже, что хоть бы и в болоте он не утонул. Потому что тупоголовая, пустотелая, раскрывающаяся в теле, как огненный адский цветок, браунинговская пуля в живот, значит, что умирать предстоит очень долго и очень больно. Очень…
Оттолкнув провожающих, на берег вдруг торопливо выскочила давешняя девушка, которую они встретили на загадочном туманном болоте, всё в том же белом не то сарафане, не то рубахе с красной вышивкой. За ней со всех ног бежал, рёвмя ревущий, утирающий кулаком горькие слезы, босоногий подросток, ровесник дефективного Маслаченки…
Остановившись резко на самом берегу, девушка порывисто присела на корточки, так, что её белокурая голова оказалась на одном уровне с головою её малолетнего мужа. Она нежно и ласково обняла его, что-то прошептала ему на ухо, поцеловала в щеку — нежно, ласково, совсем по-матерински… Заботливо потрепала его по вихрастой нечёсанной голове, резко встала, и, уже не оглядываясь назад, на теперь уже бесповоротно покинутый ею мир, решительно и смело шагнула на к ним борт, попросив о чем-то Филю на своем певучем языке…
Теперь её уже никто не удерживал, даже бледный как смерть подросток, до крови закусивший себе кулак, чтобы не закричать «Апа! Адя куду…».
— Просит только, на тот берег её перевезти…, — перевел о. Савва. — А там уж она сама до своего собственного места доберется…
— А там, как же она… Там же кругом одни непроходимые болота? Может, мы её сразу до дому довезем? — забеспокоилась Наташа.
— В жизни и смерти путь сам себе не найдешь, на чужой лодке не доплывешь…, — как всегда непонятно, пояснил Филипп Кондратьевич.
… Долго глядя вслед исчезающей среди тонких березок и осин белой фигуре, которую всё крестил о. Савва, беззвучно повторяющий: «Помяни, Господи, Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго рабу Твою, сестру нашу имя ей Ты веси, и яко Благ и Человеколюбец отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости ей вся вольная её согрешения и невольная, избави её вечная муки и огня геенскаго и даруй ей причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящим Тя…» Бекренев вдруг сказал:
— Наталья Юрьевна… Давайте вернемся…
— Куда? Зачем?…, — мертвеющими губами ответила девушка, полными слезами глаз смотрящая на ржавое болото и темно-зеленую кайму леса за ним.
— Я не знаю…, — пожал плечами Бекренев. — Может, на нашу дачу в Ильинской? Будем сидеть на террасе, в старых плетеных креслах, накрывшись клетчатым пледом, сколько нам осталось, слушать шум дождя, говорить…
— По удойной пионер-вожатой соскучились? — привычно съязвила Наташа. Потом, обернувшись всем тонким, напряженным, как струна, телом, сказала с мольбой:
— Не сердитесь, Валерий Иванович. Не хотела вас обидеть, как-то само собой у меня приступы неконтролируемого хамства случаются…
— Это у вас, тётя Наташа, затык от излишней стеснительности! Понимаю, сам такой! — со знанием дела пояснил дефективный подросток. И тут же снова получил крепкий сестринский подзатыльник.
— Наталья Юрьевна, я ведь серьезно… Вы не понимаете…
— Валерий Иванович, не держите вы меня уж за совершенную дуру-то… я всё прекрасно понимаю!
— Нет, не понимаете! — Бекренев покраснел, нахмурился, прокашлялся, прикрыв рот смятым, давно не стиранным платком…
Полуотвернувшись от собеседницы, преодолевая мучительный, нестерпимый стыд, глухо сказал:
— Вы ведь ничего, собственно, обо мне не знаете…
— Знаю. — спокойно и ласково сказала Наташа. — Я все давно про Вас знаю. Вы, Валерий Иванович, ещё в 1929 году стали секретным сотрудником ОГПУ, работали по линии белой эмиграции, только в этом году предотвратили два террористических акта, в том числе тот, который должен был произойти в детском саду имени Баумана во время проведения районной игры в Чапаева… А теперь имеете задание не допустить нашу комиссию в Барашево.
