Зрачок Нгалы еще больше расширился, в сгущающейся темноте он стал как бы странным экраном, на нем зашевелились неявные тени. И внезапно мое отражение, плававшее там, словно в тумане, стало четким, все мое лицо было в саже, рубашка висела лохмотьями, я держал в руке дымящийся пистолет и что-то кричал невидимым людям. Треск ружей не умолкал, и я удивился, что не слышу собственного голоса. Я видел отблески пожара, освещавшие кучу копошащееся черных тел. Потом с ревом и выстрелами ворвались те, кому я выкрикивал приказания. Я видел их раскрытые рты, но ничего не слышал, хотя различал каждую деталь: налитые кровью лица, движения, даже струйки дыма. Внезапно передо мной, заслонив эту картину, возник черный гигант, потрясающий копьем. Я разрядил мой пистолет в его широкую грудь, туда, где болтапись ожерелья из львиных клыков. Словно в замедленней киеосьемке, я видел, как лицо воина исказила предсмертная мука, как его рот открылся в последнем крике. Но у меня не было времени смотреть, как он падает, потому что я кинулся вперед. Мои люди окружили город (я знал, что они его окружили) и теперь сжимали кольцо.
Я узнал то овальное здание, перед которым стоял, и унизительная паника залила меня, как океанская волна. Эта паника согнала оцепенение и заставила меня стряхнуть колдовство столь неожиданно развернувшегося передо мной жестокого фильма, бросившись в безумную борьбу с наваждением призрачных образов. Нет, я не стал жертвой кошмарного сна. Просто я снова был в том же самом месте, куда некоторым образом уже приходил в иную эпоху. Ибо я уже понял, что человек, на моих глазах уничтожавший город, в который привел нас Нгала, — не кто иной, как капитан фрегата (и работорговец) Ной Уоррен, отец моего деда Стюарта. И вокруг меня происходило то, что когда-то уже случилось на самом деле. Я ощущал запах дыма, казалось, стоит мне только протянуть руку, и я почувствую под пальцами черную кожу юной девушки, которую Сэм бросил к моим ногам. Я знал, что это самый молодой матрос в моей команде; перед отплытием его мать начертила пальцем невидимый крест у него на лбу и со слезами просила меня позаботиться, чтобы с ним ничего не случилось. Я пытался вырваться из страшного видения, стать самим собой, потому что я-то не имел ко всему этому никакого отношения; но все же я по-прежнему видел, как я смеюсь и хлопаю Сзма по плечу. Я хотел крикнуть (Ною? Нгале?): «Довольно! Хватит!», но сам не слышал своего голоса, так же как не слышал и голоса человека, который говорил Сэму что-то, что заставляло его смеяться. Тем временем на площадь выводили все новых и новых негров. Кое-кто тащил великолепные слоновьи бивни. Сэм исчез и вернулся с двумя слитками золота. Другие мои люди срывали золотые браслеты с запястий и лодыжек чернокожих, которых ждали цепи и долгий путь к фрегату.
Я больше не мог, я больше не в силах был смотреть на это! Я сделал отчаянное усилие, чтобы оторвать взгляд от зрачка Нгалы, и почувствовал, как режущая боль насквозь пронзила мой мозг. Жуткие образы заколыхались, и на секунду мне показалось, что я чувствую под ногами грубую плотную землю. Потом я услышал глухое громыхание, похожее на долгое эхо страшного землетрясения. Но это был топот длинной колонны пленников, которых мои люди гнали, как стадо. Я знал, что босые ноги не могут вызывать такого гула. И я опять начал ожесточенно бороться, чтобы вернуться в свое истинное «я», несмотря на весь ужас ожидания боли, пронзившей меня за мгновение до этого, несмотря на жуткое ощущение, что кровь уходит из моих жил до последней капли. Напряжение было чудовищным. Я закусил губы, услышал собственное всхлипывание и против воли закрыл глаза.
Стена тьмы отделила меня от кошмарных видений, словно я перенесся в область несуществующего, в мир девственной тишины, которому неведомы ни человек, ни пожирающие его страсти. На миг меня охватило ни с чем не сравнимое ощущение покоя (может быть, оно длилось не только миг, но после предшествовавшего безумия мне необходима была полная разрядка, и это ощущение покоя покаэалось мне слишком коротким), а потом я слова услышал топот колонны. Однако, открыв глаза, я увидел в черном зрачке Нгалы только самого себя. Его руки извлекали из тамтама глухое гудение, звучавшее все тише и тише, словно замирающее эхо.
«Знает ли он?»
Вопрос этот властно ворвался в мой мозг, вновь всколыхнув едва улегшиеся пласты страха и стыда. Мое пальцы сжались, словно я кого-то душил. Но с первого же взгляда я понял, что Нгала не переживал этого страдного экскурса в историю его предков. Начинала разгораться заря, и в ее слабом розовой отсвете кожа ветра блестела влагой, словно он только что искупался. Его щеки ввалились от огромной усталости — но только от усталости. Он безостановочно бил по тамтаму, из последних сил поддерживая ту хрупкую лестницу звуков, которая низвела меня в ад. Но сам он не перешагнул этого порога, потому что не был человеком лнага.
Я уверен, что мои сожженные губы растянулись в страдальческой улыбке. Нгала, все еще оглушенный, рассеянно улыбнулся мне в ответ. Собственно говоря, я украл у него эту улыбку, и все же она принесла мне чувство блаженного успокоения. И как ни странно, именно в эту минуту — только в эту минуту — я вспомнил о Джиме.
Когда я обернулся к нему, весь мой ужас и стыд, казалось, ушедшие из моей души, вновь обожгли меня.
Он лежал на земле ничком, как огромная неподвижная кукла.
Нгала не успел оправиться от утомления, вызванного долгими часами усилий, а потому я подбежал к Джиму первым. Я быстро перевернул его на спину.
И тут же отступил на шаг, потому что его снова ставшие серыми глаза смотрели на меня с неумолимой суровостью, словно выкрикивая беспощадное обвинение.
— Это не я…
Но я не договорил. Еще не произнеся этих трех слов, вырванных у меня ужасом, я понял, что с такой стеклянной неподвижностью могут смотреть только глаза мертвого. Я обернулся к подошедшему Нгале и сказал:
— Закрой ему глаза.
Ни за что на свете не хотел бы я вновь прочесть в них это немое обвинение!
— Я говорить, говорить…
Все опять обрело привычный вид. Я вспомнил, что Джим съел почти весь гриб, и, значит, эти картины должны были действовать на него с еще более страшной силой, чем на меня, что он, возможно, даже мог различать слова, издевательства, мольбу, ускользавшие от моего слуха. Может быть, он не испытал той минуткг спасительной слабости, которая вынудила меня закрыть глаза, чтобы вырваться из этого жестокого мира, воскресшего, чтобы мучить нас. Я слишком хорошо знал и его самого, и его убеждения, я понимал, как должно было потрясти его это ужасное уничтожение города, а главное — трагическая невозможность вмешаться. А может быть, он тоже заметил, как похож на меня главный герой развернувшейся перед нами драмы? Легенды о моем прадеде Ное вошли в фольклор Джорджии… Как суров был неподвижный взгляд Джима? Скорее всего он умер от боли и ненависти…
