— Ну, скорее! — воскликнул Джим, и я сообразил, что, захваченный своим открытием, я пропустил часть его разговора с Нгалой.
Та порожденная ядом гриба ясность мысли, которую я ощущал в себе, по-видимому, усилила также и обычные свойства Джима и удвоила его способность убеждать. Я понял, что ему удалось уговорить Нгалу, потому что оба они направились теперь в глубь развалин.
— Идем, Вернон!
Джим небрежно бросил эти слова через плечо, словно они адресовались собаке. Меня охватило жгучее желание дать ему пощечину, унизить его перед этим черномазым… И все-таки я последовал за ним, словно ничего не случилось. Меня раздирали противоречивые стремления (наверное, это тоже было вызвано проклятым грибом), и моя уверенность в себе постепенно и незаметно исчезла.
Я растерянно брел между красными стенами. Город был построен без всякого плана, а потому узкие улочки и проходы между зданиями оказались сплошным лабиринтом, и мы осторожно шли по его извивам, нередко перебираясь через груды глины от обвалившихся стен.
На одном из перекрестков мы увидели диск из слоновой кости, на котором были изображены два столкнувшихся лбами слона. Все вокруг дышало покоем, и луна то освещала нас, то скрывалась за рыжими домами, овеянными тайной исчезнувших жизней. Город казался таким мертвым, что я не вздрогнул, даже когда мы наткнулись на львов.
Львица спала лежа на боку, а два львенка успули прильнув к ее соскам. Я думаю, только их запах — запах диких зверей — пробудил во мне слабое воспоминание о давнем ужасе. Однако я смотрел на это зрелище так же спокойно, как на развертывавшиеся передо мной ряды стен. Но Нгала, скользнув между мной и Джимом, схватил нас обоих за руки. Я почувствовал, что он весь напрягся, с трудом подавляя страх, бившийся в черной тюрьме его тела; казалось, он вдруг лишился дара речи. Джим оттолкнул его руку и пошел прямо к зверю. Львица вскочила, вырвав соски у львят, и секунду мы видели белую струйку молока, к которой смешно тянулись маленькие розовые язычки. Однако в нашем положении не было ничего смешного. Шерсть на загривке львицы встала дыбом, и она приготовилась к прыжку. Но Джим продолжал приближаться к ней с невероятным спокойствием, и я увидел, как она присела и поджала хвост. Она оскалила зубы и рычала, а ее рыжая шерсть волнами поднималась на спине и на боках. Совершенно спокойно Джим протянул руку и погладил львицу по морде; львица сразу успокоилась, закрыла глаза и начала нежно мурлыкать,
Чтобы по-настоящему понять то, что произошло в этом мертвом древнем городе, нужно хоть раз увидеть льва не за решеткой клетки, нужно знать, какова бывает ярость львицы, захваченной в ее логовище, когда она кормит своих детенышей. Я ошеломленно слушал мурлыканье, громкое, словно храп мужчины, и не мог оторвать глаз от сцены, развертывавшейся передо мной в бледном свете луны. Еще и сейчас перед моим взором стоит Джим, наклонившийся над томно раскинувшейся львицей, а львята продолжают сосать, дергая ее кожу лапами величиной с мой кулак.
Пальцы Нгалы сжали мою руку, и он сделал мне знак головой. Мы на цыпочках проскользнули мимо львиного логова, не отрывая глаз от Джима, и он тоже все время смотрел на нас. На его губах застыла непонятная улыбка, и я заметил, что радужные отсветы, которые я видел вокруг гриба под деревом, теперь окружают его еле видимые в темноте плечи. Я не знаю, как он избавился от укрощенной хищницы, но во всяком случае он почти тут же присоединился к нам. Нгала повернулся и повел нас дальше. Мы не произнесли ни одного слова.
Я размышлял, не придал ли и мне яд гриба, хотя я проглотил его очень немного, те же замечательные свойства, какие только что выказал Джим.
Мы шли по глинистым улицам, направляясь к какому-то месту, которое, по-видимому, было хорошо знакомо Нгале. Это его предки построили город из красной глины, и воспоминания о нем сохранились в старинных легендах — совсем недавно мы сравнивали эти легенды с реальными результатами раскопок. Именно там лежала драгоценная цель наших поисков. Но я не поклялся бы, что Джим не преследует и еще какие-то одному ему известные цели. Я уже упоминал, что был почти уверен в принадлежности Нгалы к Политическому движению, чья подпольная деятельность все время чувствовалась в этих краях, и доверие, которое питал к нему Джим, казалось мне подозрительным. Я спрашивал себя, о чем, собственно, просил у Нгалы, почему ему пришлось так настаивать и почему Нгала проявил такое упорство.
— Куда мы идем? — спросил я.
— Уже тут, — ответил Нгала.
Узенькая удочка расширилась в небольшое подобие площади, густо заросшей кустарником. На ней высилось большое овальное здание. По чудом уцелевшей притолоке над его входной дверью тянулся сложный узор из ослепительных зигзагов. Когда я пригляделся к ним внимательнее, мне показалось, что они шевелятся.
— Ждать… — прошептал Нгала.
Я остановился рядом с замершим в неподвижности Джимом м смотрел, как чернокожий вошел в здание и Почти тотчас же вернулся с красным тамтамом в руках. С первого взгляда я узнал узор, украшавший инструмент. Этот тамтам был музейной ценностью — возраст его примерно четыреста лет. С неба на нас смотрел кровавый глаз луны — гигантская небесная копия древнего инструмента.
— Люди лнага, — сказал чернокожий с неожиданной торжественностью. — Смотреть прямо глаза Нгала.
И он ударил по тамтаму открытой ладонью, пробудив так долго дремавший в нем голос. Его голос высоко поднялся, и я вдруг заметил, что отражаюсь в его широко раскрытых глазах весь целиком. Секунду я колебался, словно какой-то внутренний голос предупреждал меня, что я не должен слепо повиноваться. Но любопытство было сильнее, и я устремил пристальный взгляд на мое собственное крошечное лицо, плававшее в темном блеске зрачка Нгалы. Думаю, что Джим сделал то же.
Руки Нгалы ритмично были по тамтаму. Но ритм этот постепенно менялся. Сначала оы был медленным и монотонным, словно ладони лишь с трудом высвобождали звуки, запертые в старинном гулком ящике, но потом незаметно начал ускоряться и лишился монотонности. Каждый звук, вырывавшийся из древнего тамтама, потрясал меня — я даже не подозревал, что из столь примитивного инструмента можно извлекать такое богатство оттенков. Я много раз слышал лучших ударников самых знаменитых джазов мира, и все же от ритмичных ударов Нгалы у меня захватывало дух, словно каждый звук был ступенькой, на которую я невольно поднимался (или спускался — я никак не мог этого понять), ощущая, что последнее эхо этих звуков отражается от двери — от самой таинственной двери, какую я встречал в жизни. Но новый удар опять вел меня к новой ступеньке, а далекая дверь, казалось, отодвигалась все дальше и дальше. Никогда еще мне не приходилось подвергаться такой странной проверке, захватывающей все мое существо. И в том же самом ритме мое отражение в зрачке Нгалы расплывалось и снова становилось четким, словно я раскачивался в каком-то неведомом пространстве, словно вся моя суть была сведена на нет или словно какая-то неведомая сила на краткий миг уносила меня с этой поросшей кустарником площадки, но я вновь и вновь возвращался сюда — возвращался усилием воли, однако новые раскаты тамтама постепенно делали ее все слабее и слабее. Мягко и незаметно я утрачивал связь со всем, что меня окружало. Я чувствовал, что захвачен вихрем, в котором растворяются и исчезают и мое имя, и моя индивидуальность, во мгле которого все сливается и стирается. Луна, медленно плывшая над нами, уже склонялась к западу, и тени сгустились, придавая глиняным руинам вид почти непереносимой тяжести. Я видел, Нгала не случайно встал так, чтобы луна освещала его лицо сбоку. Хотя мои глаза не отрывались от его зрачка, я отчетливо ощущал свое нисхождение (теперь я уже не сомневался, что медленно, но непрерывно спускаюсь по темным ступеням вниз) и понимал, что постепенно погружаюсь все глубже и глубже в область тьмы, совершенно не похожей на обычную темноту. Раскаты барабана стали трагическими: в них звучали вожди и сухие взрывы треска, которые можно было принять за ружейные выстрелы. Это и на самом деле были ружейные выстрелы!
