Аркадий Стругацкий - Пикник на обочине

Не могу кинуть гайку.

Сам не понимаю, что со мной делается, а гайку кинуть никак не решусь.

— Ты что? — говорит Кирилл. — Чего мы стоим?

— Подожди, — говорю. — Замолчи, ради бога.

Сейчас, думаю, кину гаечку, спокойненько пройдем, а там асфальт… И тут вдруг пОтом меня как прошибет, даже глаза залило. и уже знаю я, что гаечку я туда кидать не буду. Влево — пожалуйста, хоть две. И дорога туда длиннее, и камушки какие-то я там вижу не шибко приятные, но туда я гаечку кинуть берусь, а прямо — ни за что. И кинул я гаечку влево. Кирилл ничего не сказал, повернул «галошу», подвел к гайке и только тут на меня посмотрел. И вид у меня, должно быть, был нехороший, потому что он тут же глаза отвел.

— Ничего, — я ему говорю. — Кривой дорогой ближе. — И кинул последнюю гаечку на асфальт.

Дальше дело пошло проще. Нашел я свою трещинку, чистая она оказалась, милая моя, никакой дрянью не заросла, цвет не переменила, смотрел я на нее и тихо радовался. И довела она нас до самых ворот гаража лучше всяких вешек.

Приказал я Кириллу снизиться до трех метров, лег на живот и стал смотреть в раскрытые ворота. Сначала с солнца ничего не было видно, черно и черно, потом глаза привыкли, и вижу я, что в гараже с тех пор ничего вроде бы не переменилось. Тот грузовик как стоял на яме, так и стоит, целенький стоит, без дыр, без пятен, и на цементном полу вокруг все как прежде — потому, наверное, что «ведьмина студня» в ямине мало скопилось, не выплескивался он с тех пор ни разу. Одно мне только не понравилось: в самой глубине гаража, где канистры стоят, серебрится что-то. Раньше этого не было. Ну ладно, серебрится так серебрится, что ж теперь, возвращаться, что ли, из-за этого? Ведь не как-нибудь так особенно серебрится, а чуть-чуть, спокойно так, вроде бы даже ласково. Поднялся я, отряхнул брюхо и огляделся. Вон четыре машины на площадке стоят, действительно, как новенькие, с тех пор, как я в последний раз здесь был, они вроде бы еще новее стали, а бензовоз вот совсем, бедняга, проржавел, скоро разваливаться начнет. Вон и покрышка у ворот валяется, которая на карте значится…

Не понравилась мне эта покрышка. Тень от нее какая-то ненормальная. Солнце в спину светит, а тень к нам протянулась. Ну да ладно, до нее далеко… В общем, ничего, работать можно. Только что это там все-таки серебрится? Или это мерещится мне? Сейчас бы закурить, конечно, присесть тихонечко и поразмыслить — почему около канистр серебрится, почему поодаль не серебрится… тень почему такая от покрышки… Старик Барбридж про тени что-то рассказывал, диковинное что-то, но безопасное… С тенями здесь бывает. А вот что это там все-таки серебрится? Ну ровно паутина в лесу на деревьях. Какой же это паучок ее там сплел. Ох, ни разу и жизни жучков-паучков я в Зоне не видел. И хуже всего, что пустышка моя как раз там, шагах в трех от канистр, валяется. Надо мне было тогда же ее и упереть, никаких забот сейчас бы не было. Но уж больно тяжелая, стерва, не зря полная, поднять-то я ее мог, но на себе тащить, да еще ночью, да еще на карачках… а кто «пустышек» ни разу не таскал, пусть попробует, это все равно, что пуд воды без ведра нести… Так идти, что ли? Надо идти. Хлебнуть бы сейчас… Повернулся я к Тендеру и говорю:

— Сейчас мы с Кириллом спустимся вниз и пойдем в гараж. Ты остаешься здесь за водителя. К управлению без моего приказа не прикасайся, что бы ни случилось. Хоть земля под тобой загорится. Если струсишь — на том свете найду, тогда молись.

Он серьезно мне покивал — не струшу, мол. Нос у него — ровно слива, здорово я ему дал. Ну, спустил я тихонечко аварийные блок-тросы, посмотрел еще раз на это серебрение, кивнул Кириллу и стал спускаться. Встал на асфальт, жду. пока Кирилл спустится по другому тросу.

— Не торопись, — говорю, — не спеши. Меньше пыли.

Стоим мы на асфальте, «галоша» над нами покачивается, тросы под ногами ерзают. Тендер башку через перила выставил, на нас смотрит. Надо идти. Я говорю Кириллу:

— Иди за мной шаг в шаг, на два шага позади, смотри мне в спину, не зевай.

И пошел. Остановился я на пороге, огляделся. Все-таки до чего же проще работать днем, чем ночью. Помню я, как лежал вот на этом самом месте. Темно, как у негра в ухе, из ямы «ведьмин студень» языки выбрасывает, голубые, как спиртовое пламя, и ведь что обидно — ничего, сволочь, не освещает, даже темнее из-за этих языков кажется. А сейчас что — глаза к сумраку привыкли, все как на ладони, даже в самых темных углах пыль видно. Вот тут-то я и напортачил: привык один работать, у самого глаза пригляделись, а про Кирилла-то я и забыл. Шагнул это я внутрь и прямо к канистрам. Действительно, серебрится что-то, нити какие-то от канистр тянутся к потолку — очень на паутину похожие. Может, паутина и есть, но лучше от нее подальше. Присел я над «пустышкой» на корточки. К ней паутина вроде бы не пристала. Взялся я за один конец и говорю Кириллу:

— Ну. берись, да не урони — тяжелая…

Глянул я на него, и горло у меня схватило: ни слова не могу сказать. Хочу крикнуть: стой, мол, замри! — и не могу. Да и не успел бы, наверное, больно быстро все получилось. Кирилл шагает через «пустышку», поворачивается к канистрам задом и всей спиной — в это серебрение. Я только глаза закрыл. Все во мне обмерло, ничего не слышу — слышу только, как эта паутина рвется. Со слабым таким сухим треском, словно обыкновенная паутина порвалась, только погромче. Сижу я с закрытыми глазами, ни рук, ни ног не чувствую, а Кирилл говорит:

— Ну что ты? — говорит. — Взяли?

— Взяли, — говорю.

Подняли мы «пустышку» и понесли к выходу, боком идем. Тяжеленная стерва, даже вдвоем ее тащить нелегко. Вышли мы на солнышко, остановились под «галошей», Тендер к нам уже лапы протянул.

— Ну. — говорит Кирилл, — раз, два…

— Нет, — говорю. — погоди. Поставим сначала.

Поставили.

— Повернись. говорю, — спиной.

Он без единого слова повернулся. Смотрю я — ничего у него на спине нет. Я и так. я и этак — нет ничего. Тогда я поворачиваюсь и смотрю на канистры. И там ничего нет.

— Слушай, — говорю я Кириллу, а сам все на канистры смотрю. — Ты паутину видел?

— Где?

— Ладно, — говорю. — Счастлив наш бог. — А сам думаю: сие, впрочем, пока неизвестно. — Давай, — говорю, — берись.

Взвалили мы «пустышку» на «галошу», поставили на попа, что бы не каталась. Стоит она, голубушка, новенькая, чистенькая, на меди солнышко играет, и синяя начинка между медными кружками туманно так переливается, струйчато. И видно теперь, что не «пустышка» это, а именно вроде сосуда, вроде стеклянной банки с синим сиропом. Полюбовались мы на нее, вскарабкались на «галошу» сами и без лишних слов в обратный путь. Лафа этим ученым. Во-первых, днем работают. А во-вторых, тяжело им только в Зону ходить, а из Зоны «галоша» сама везет, есть у нее такое устройство, курсограф, что ли, которое «галошу» точно по тому же курсу обратно ведет, по которому «галошу» сюда привели. Плывем мы об ратно, все маневры повторяем: останавливаемся, повисим немного и дальше, и над всеми моими гайками проходим, хоть собирай их.