— Ты молода. Привыкнешь к этому.
— Нет, я к этому никогда не привыкну!. — Пронизывающим взглядом она в упор посмотрела на него и отбросила назад свою огненно — рыжую гриву. — Начиная с шестнадцати лет, я жила со многими мужчинами. Даже не помню, сколько их было. Я встречала их на работе, как тебя, на приемах, у друзей. Какое — то время мы живем вместе, потом становимся раздражительными. Всегда что — то происходит. Это никогда не продолжается долго. — Ужас вновь заставил ее вздрогнуть сильнее, чем раньше. — Они уходят. Они остаются на какое — то время, а затем уходят, оставляя меня одну. Или же они выгоняют меня.
— Это бывает, — сказал Бентли.
Погруженный в собственные мысли, он с трудом следил за тем, что она говорила.
— Когда — нибудь я найду среди них одного, — горячо произнесла Элеонора. — Ведь правда? Мне только девятнадцать лет Несмотря на мой небольшой жизненный опыт я не так уж плохо устроилась. Веррик мне покровительствует Я знаю, что могу довериться ему.
Бентли вышел из оцепенения.
— Ты предлагаешь мне жить с тобой?
Элеонора покраснела.
— Ну а ты бы хотел?
Он не ответил.
— Что с тобой? — настойчиво спросила Элеонора. В ее глазах заблестела обида.
— Это с тобой не связано. — Бентли отвернулся от нее, подошел к стене и снова сделал ее прозрачной. — Холм красив ночью. Глядя на него, никогда не догадываешься, чем он является на самом деле.
— Причем здесь Холм? — Она снова напустила густого, как молоко, тумана.
— Если это не я значит это Веррик? О да, я знаю, это, конечно. Риз Веррик.
— О, небо! Ты был так пылок в тот день, когда внезапно появился в бюро. Ты так целился на свой портфель, как будто это был пояс девственности. — Она слегла улыбнулась. — Можно было подумать, что это христианин входит в рай. Ты долго ждал и у тебя было столько надежд. Ты был до невозможного патетичен. Я подумала, что не отказалась бы встретиться с тобой еще.
— Я хотел уйти из системы Холмов и найти нечто получше. Мне хотелось проникнуть в Директорию.
— Директория! — она разразилась смехом. — Абстракция! Из чего, по — твоему, состоит Директория? — она задыхалась, глаза ее горели, сердце сильно билось. — Это живые люди, а не учреждения и конторы. Как можно быть преданным предмету Старики умирают, новые занимают их места, одни лица заменяются другими. Где ваша преданность? И кому? Или чему? Это суеверие! Можно быть верным слову, имени, но не живой сущности из плоти и крови.
— Дело не только в учреждениях и конторах, — сказал Бентли. — Они ведь что — то представляют.
— Что?
— Нечто, значительнее нас всех, важнее, чем отдельный индивид или группа индивидов, которыми, однако, в определенном смысле являемся мы все.
— Это ничто. Если у тебя есть друг, то это человек, индивид, не так ли? Это не класс и не профессиональная группа. Ты, случайно, не дружишь с классом 4–7? Если ты спишь с женщиной, то это определенная женщина, единственная, не так ли? А все остальные исчезают. Туманные неустойчивые понятия, сероватый дым, который просачивается у тебя между пальцами, и ты не в состоянии его ухватить. Единственное, что остается, это люди: твоя семья, твои друзья, твоя любовница, твой покровитель. Ты можешь касаться их, приблизиться к ним, впитывать в себя их теплую, твердо установленную жизнь. Пот, кожа, волосы, дыхание, тело, осязание, вкус, запахи, цвета. Господи, ведь надо же уметь привязываться к чему — нибудь! Что может существовать вне живой природы? Кому можно довериться, если не своему покровителю?
— Самому себе.
— Риз тебе покровительствует. Он велик и могуч!
— Он твой пэр, — сказал Бентли, — а я ненавижу пэров.
— Ты психопат. Ты ненормальный.
— Я знаю, — согласился Бентли без тени смущения. — Я вообще больной человек. И чем больше я это замечаю, тем становится хуже. Я болен хотя бы потому, что считаю больными всех вокруг, а здоровым только себя. Незавидное у меня положение, правда?
— Да, — пробормотала Элеонора.
— Мне бы очень хотелось уничтожить весь этот мир одним ударом, но в этом нет необходимости. Он разрушится сам собой. Все вокруг пустое, холодное, как металл. Игры, лотереи — разукрашенные игрушки для детей. Только благодаря клятве это еще держится. Продающиеся позиции, цинизм, роскошь и нищета, равнодушие и перекрывающий все вой телевидения. Один человек идет убивать другого, а весь мир смотрит на это и аплодирует. Во что мы верим? В первоклассных преступников, работающих на более могущественных преступников. И присягаем бюстам из пластика.
— Бюст есть символ, и он не продается. — Глаза Элеоноры победно заблестели — Ты знаешь это, Тэд. Преданность — самое ценное, что у нас есть. Преданность, соединяющая нас, связывающая слугу с его покровителем, мужчину с его любовницей.
— Может быть, — медленно произнес Бентли, — мы должны быть преданы идеалу.
— Какому идеалу?
Мозг Бентли отказался сформулировать ответ, его колесики затормозились. К его сознанию прокладывали путь необычные и непонятные мысли, которые он не хотел принимать. Откуда шел этот поток? Он не знал.
— Нам больше ничего не остается, — наконец сказал он. — Наши клятвы, наша преданность. Это цемент, без которого любое здание развалилось бы. А чего это стоит? Немногого. Все это уже начинает обеспечиваться.
— Неправда! — крикнула Элеонора.
— Разве Мур предан Веррику?
— Нет, и именно поэтому я его оставила. Его и его теории. Он только их и знает! — Ее амулеты свирепо раскачивались. — А я все это ненавижу!
— Самому Веррику тоже нельзя доверять, — мягко сказал Бентли. — Он видел побелевшее лицо молодой женщины, едва владевшей собой. — Не ругай Мура, он старается подняться как можно выше, как и все в этом мире, как, кстати и Риз Веррик. Какое имеет значение, если кто — то посылает свои клятвы ко всем чертям ради того, чтобы сорвать большой куш, заполучить чуть больше влияния, чуть больше власти. Это гигантская давка, где все стремятся к вершине, и ничто, никакая сила и преграда их не остановит. Вот когда все карты будут раскрыты, ты увидишь истинную цену их преданности.
— Веррик никогда не нарушит своей клятвы. Он никогда не допустит падения того, что зависит от него!
— Он это уже сделал. Допустив, чтобы я присягнул ему, он нарушил моральный кодекс. Ты ведь должна это знать лучше, чем кто бы то ни был, не так ли? А я чистосердечно присягнул.
— Боже! — устало воскликнула Элеонора. — Ты теперь ему этого никогда не простишь? Это от того, что тебе кажется, будто он посмеялся над тобой.
