— Вам — зайти внутрь. Мы и без вас управимся.
— Так бывает? — тихонько спросил Коменски у Симона.
— В общем, да, — неохотно ответил тот, — есть обряды, не предназначенные для посторонних глаз… но…
— Вы идете или нет? — раздраженно спросил староста.
Он первым зашел в темное нутро овчарни и высек огонь, запалив свечу. Остальные его люди отошли в сторону, тогда как Симон со своими спутниками топтались на пороге, не решаясь войти внутрь, хоть сырая полутьма овчарни и расцвела пляшущими оранжевыми тенями.
Оливия положила пальцы на запястье Симона.
— Мне это не нравится, — шепотом сказала она. Староста обернулся — свечу он держал в руке, не обращая внимания на горячий воск, капающий на пальцы, и подсвеченное снизу лицо его неожиданно стало похоже на посмертную маску.
— Они придут, только если сделать все как положено, — сказал он.
Коменски первым решительно переступил через порог, за ним, поддерживая Наташу, шагнул Гидеон.
Симон обернулся — их сопровождающие подошли ближе и теперь стояли плотной группой, загораживая путь к отступлению. Он обнял Оливию за плечи и двинулся следом.
За стенками овчарни ритмично запели — в песне не было того многоголосья, что в прошлый раз, но оттого, что в нее вступили только мужские голоса, которым тут же начало вторить дальнее горное эхо, энергичная мелодия казалась не менее завораживающей.
Крохотные окошки были прорублены высоко под потолком — через них можно было разглядеть клочок неба — равнодушный и синий.
Откуда-то явственно потянуло дымом, и Симон не удивился — ритмичная песня была прочно связана в его сознании с тем давним огненным действом… Все же, он спросил старосту:
— Это что, входит в вызывание?
— Да, — сказал Михей. — Тише.
Симон умолк, почувствовав, как горячие пальцы Оливии отчаянно сжали его руку.
Окошки заволокло дымом, сизые клубы просочились внутрь, и Симон невольно закашлялся. Стало светло, очень светло, но он уже не понимал — то ли этот нестерпимый свет льется с неба, то ли крышу лижут языки пламени.
— Я сдержал свое слово, чужеземцы, — сурово сказал староста. — Они пришли.
И резко отпрянул назад, к выходу. Симон, внезапно опомнившись, бросился за ним, но Оливия по-прежнему отчаянно цеплялась за его руку, и он тщетно пытался освободиться. Тогда он закричал:
— Держите его!
Но никто не пошевелился — все так и продолжали растерянно озираться, кашляя и задыхаясь в дыму, лишь Гидеон сделал какое-то неуверенное движение, пытаясь заступить старосте дорогу, но тот резко толкнул его в плечо и ужом выскользнул наружу. Дверь овчарни захлопнулась и Симон услышал, как створки ее содрогнулись, припертые снаружи тяжелым брусом.
— Почему ты его не задержал! — крикнул он, задыхаясь от ползущего по стенкам дыма.
Гидеон растерянно посмотрел на него и ничего не сказал. Оливия кинулась к двери, отчаянно колотя в нее кулачками:
— Выпустите нас!
Ритмичное пение все продолжалось, и сырые бревна овчарни сначала зашипели, а потом начали трескаться от жара. Шорох горящего дерева стоял вокруг, точно неумолчный шепот.
— Здорово же они нас! — сказал Гидеон.
Наташа стояла, обхватив руками плечи, бессмысленно озираясь; глаза у нее в полутьме блестели, точно два нестерпимо ярких зеркальца.
— Мы сами хороши, — пробормотал Симон. — Лопухи…
— Они заранее все спланировали, — заметил Коменски, — пропитали бревна маслом… Иначе они бы не занялись так быстро.
— Там, наверху, сеновал. Они подожгли сено…
— Послушай, Амос, а он хоть в этом не соврал… вдруг они их вызвали… Пусть даже таким вот способом…
Коменски огляделся, щурясь от заполнившего овчарню дыма.
— На это надеяться нечего. Они бы наверняка вмешались… Ладно, за дело. Гидеон, резак при тебе? Попробуй…
Гидеон ощупью перевел рукоятку в рабочее положение и молча навел резак на дверь.
— Не здесь. Дверь они стерегут. Заднюю стену. Резак входил в бревна, точно в масло, древесина отпадала пластами, но он то и дело перегревался и его приходилось отключать. Тем не менее, в задней стене постепенно образовалась щель, потом П-образный проем, сквозь который лился пылающий свет, гораздо ярче, чем дневной.
— Навались!
Свет заливал овчарню, ослепительное облако света, клубы сизого дыма плавали в нем, словно странные желеобразные твари, окна сияли так, будто из-за склона горы выплыло еще одно незаконное солнце.
— Они и впрямь прилетели, — сказал Коменски.
* * *
…Я отлично знала, что снаружи эта штука выглядит, хоть и большой, но вполне обозримой, но изнутри это был целый мир — мы очутились на уходящей вдаль равнине, которая была сплошь покрыта густой зеленой травой. Слишком мягкая для настоящей травы, она слабо колыхалась под ветром, обнажая серебристую изнанку, так что казалось, что по поверхности земли, от края и до края, медленно катятся ленивые волны. Тут все было не так — и то, что здесь, внутри, была ночь, и то, что, несмотря на темноту, можно было разглядеть каждую травинку, и то, что в небе висели огромные золотистые звезды, тяжелые, как плоды, складываясь в незнакомые созвездия. Больше тут ничего не было — даже кузнечики не орали в траве. Я сказала:
— Ну и ну! Вот это влипли!
Улисс заметил:
— Мне кажется, тут вполне безопасно.
— Безопасных мест не бывает. Если это кажется таким уж безопасным, значит, это особенно хитрая ловушка.
— Деваться-то все равно некуда, — резонно возразил Улисс, — пошли.
— Куда?
Он огляделся.
— Похоже, — сказал он, — все равно, куда. Идти было легко, слишком легко; пока мы шли, вокруг лежала все та же плоская равнина, зато на черном небе начали всходить и заходить шары и полумесяцы, словно небо вдруг придвинулось к земле. Это почему-то вызывало страх. Одна звезда была с хвостом и висела неподвижно.
— Ничего не выйдет, — вдруг сказал Улисс, — давай присядем, отдохнем.
— Но ведь рано или поздно мы должны куда-то прийти…
— Черта с два, — сказал он. — Никуда мы не придем. Все, что мы видим — просто иллюзия. Что-то вроде планетария.
— Чего?
— Ну, были такие… познавательные развлечения в прежние времена. Можно было полюбоваться на вид звездного неба среди бела дня, все такое…
— Странные развлечения…
— Тем не менее, места, где мы сейчас находимся, в принципе не существует. Нам некуда идти.
— Но мы уже столько прошли…
— Я не уверен, что мы вообще сдвинулись с места.
— Но мы же помрем с голоду, если будем просто сидеть и ничего не делать.
