Я не стал рассказывать о том, что видел архангела Гавриила во всем сиянии его Славы и Господа Бога в физическом воплощении. Мы напоследок побеседовали о нашем приютском детстве — у Андрея была кличка Воробей; не знаю, отчего, но я защищал его от старших ребят — и разошлись с намерением встретиться как-нибудь и посидеть за кружечкой безалкогольного пива, что естественно, никогда не будут выполнено.
В плане работы проблем у меня не было: радостный Серапион позвонил и поведал, что место следователя остается за мной. В деле Трубникова сдвигов не произошло: менты и прокуратура рыли землю пятками в поисках улик и виноватых, однако ничего у них не получилось — Небеса следов не оставляют. Документы по поводу Ульяны уже заложили в архив епархии: разглашать детали того, как Серапион упрятал концы в воду, я не имею права, однако не могу не заметить, что начальник обработал это дело с ювелирной точностью и красотой.
На рабочем месте я появился аккуратно в девять часов. Мой закуток, благодаря, видимо, стараниям Милы, был аккуратно прибран, вечный беспорядок на рабочем столе разобран бумажка к бумажке. На полке лежала стопка газет, «Епархиальный Вестник» и местный «Город Мастеров»; на улице стоял совсем летний день, я открыл окно и сел читать, ожидая прихода Серапиона или кого-нибудь из аналитиков.
Одна из статей была отчеркнута красным маркером; по всей вероятности, до меня газета побывала у Серапиона. Речь шла о молодой женщине православной веры, коя удостоилась чести лицезреть ангела Божия. Она поведал ей, что близок конец Света и Страшный суд, а посему надо молиться, делать добрые дела и срочно воцерковляться тем, кто еще этого не сделал. Официального комментария к статье не было. Я подумал, что скорее всего у очевидицы не все в порядке с головой — во время работы в газете насмотрелся на таких экзальтированных дам, к которым по вечерам прилетали инопланетяне на предмет любовной связи; хотя кто знает? Может быть, ей действительно повезло. Как мне.
Я отложил газету и подошел к окну. Внизу расстилались темно-зеленые волны парка; в шевелюре деревьев уже проглядывали желтые и рыжие мелированные пряди. Зонтики открытых кафе с нашего восьмого этажа напоминали крышки от пивных бутылок; скоро зарядят дожди, и зонтики закроются — до весны.
Весен нам обещано двадцать. А потом — здравствуй, Ничто.
Ветер вздыбил зеленое лиственное озеро. Я хотел было закурить и даже достал из кармана пачку сигарет — только сейчас обратил внимание на марку: простенькие «Союз-Аполлон Легкие», никогда таких не покупал — но потом вдруг передумал и убрал курево обратно. Чувство спокойствия и ясной умиротворенности не покидало меня, однако впервые со дня выписки я вдруг подумал, что изменился. Стал совсем другим, словно я-прежний испепелен был сиянием Божественного величия, истаял в сером тумане. Закрыв окно, я приблизился к шкафу, повернул ключ и взглянул в запыленное зеркало на внутренней стороне дверцы.
Конечно, я видел себя после выхода из тумана, да и сегодня поутру брился не на ощупь, а перед зеркалом, но сейчас вдруг посмотрел на отражение по-иному, более осознанно. Вроде бы ничего не изменилось, но я заметил несколько седых ниток на висках и еще — усталость во взгляде, такую, словно вкалывал сутки без сна и отдыха. Не прибавляют радости большие знания, несмотря на знакомую, привычную внешность, я — больше не я. Перемена неуловима, но она есть.
— Ну-ка, красавец, глянь на меня.
Я обернулся. В дверях стоял Серапион, за это время изрядно размордевший. Ему пора было заказывать новую форму: черная рубашка едва не трескалась на животе.
— Хорош, хорош, — кивнул он, оглядывая меня, — Все девки румяные твои будут. Как самочувствие?
— Прекрасно, — я закрыл шкаф и сел на стул. Дивное ощущение — сидеть в присутствии стоящего начальника. А что, теперь можно — я ведь псих, да и на всю голову. — Готов к труду и обороне.
— Узнаю Каширина, — обрадовался Серапион. — Вот тебе дельце для разгона: политех, факультет психологии, третий курс, группа «А». Поступил сигнал на студентку Кильдей Юлию Петровну. Предположительно ведьма. Угрожала соседке по общежитию, которая положила глаз на ее парня; соседка сейчас в больнице с острым аппендицитом.
— Неплохо учебный год начинается, — заметил я. — Но если есть подозрение на малефиций, то почему ей повестка не выслана?
— Специфика факультета, — с неудовольствием ответил Серапион. — Настоящий психолог в какой-то степени всегда паранорм. Другое дело, что мы обязаны пресекать вредоносные действия, и тут уже нет ни специфик, ни льгот. Основные разбивки тут, — он продемонстрировал тонкую светло-зеленую папку, — ознакомься и выезжай. На летучку можешь не ходить.
Отлично. Не люблю летучки и всяческие собрания — на них чересчур отчетливо понимаешь, что жизнь есть сон. А на факультете психологии у меня сохранились знакомые еще с журналистских времен.
Если у местного педа было четыре уютных, разбросанных по городу корпуса, то политех размещался в единственном циклопическом здании о восьми этажах, выпиравшем утюгоподобной мордой на Октябрьский проспект и нависавшем над ним подобно злому учителю над нерадивым учеником. Покрашено оно было в безрадостный серо-бурый цвет, и я от всей души посочувствовал студентам, коим приходится грызть гранит науки в столь угрюмой alma mater. В маршрутке я успел просмотреть документы по делу и теперь направлялся прямиком в западный сектор здания, где размещались гуманитарные факультеты; сперва собирался зайти в деканат, навести о Юлии справки, но потом передумал просить о помощи официальный лиц и пошел к расписанию. У застекленной доски толпились человек десять, списывали график занятий; я умудрился высмотреть, что у группы 3-А практикум по социальной психологии, а ведет его мой старый знакомец Егор Зимин. Над фамилией Зимина карандашом было подписано «библ. лект.»; я немного подумал и двинулся в библиотеку.
Библиотека политеха была большая, двухуровневая, как в столичных вузах. Я миновал секторы художественной литературы и краеведения, пересек читальный зал и вошел в лекторий до звонка. Третьекурсники уже занимали места, кто-то громко говорил по сотовому, постоянно вставляя матерные междометья, некрасивая высокая блондинка хохотала как лошадь (уточню: ржала) над чьей-то шуткой, и две близняшки перебрасывались самолетиком. Еще раз посмотрев на фотографию Юлии Кильдей, приложенную к делу, я устроился за стеллажом, аккупировав стул библиотекаря и стал наблюдать.
Зимин вбежал в лекторий со звонком. Он ничуть не изменился со дня нашей последней встречи и был по-прежнему шустрым, живым и импульсивным красавцем-мужчиной в расцвете, которого не портили ни морщинки вокруг глаз, ни импозантная седина. В свое время его хотели увольнять за некорректное обращение с молодыми студентками (комендант общежития застукала Зимина в компании двух первокурсниц, и они не в шахматы играли), однако он умудрился остаться на старом месте.
