— Жестоко, — выдавил я. Перед глазами вспыхивали алые искры, я чувствовал, что вот-вот потеряю сознание.
— Жестоко, — согласился Джибрил. — Но мы храним равновесие, и ты мог бы только порадоваться, что живешь в мире, избранном, чтобы уцелеть. Однако Бог решил оставить Миссию, и хорошо, что смертные не знают, что им осталось всего двадцать лет бытия. Нам, впрочем, тоже.
И стало темно.
Долгое время я пребывал в странном сером тумане, плотном и вязком. Вокруг меня сцепились какие-то люди, неинтересные и ненужные, что-то делали со мной — я не мешал. Зависнув в сером тумане, я почти радовался тому, что пусть на какое-то время, не насовсем, но избавлен от необходимости возвращаться в мир, который никогда уже не будет спокойным и познаваемым.
Туман касался робкими влажными лапками, утешал и успокаивал. Мне не было больно и страшно; туман говорил едва слышно, что моей вины ни в чем нет, и я охотно ему верил. Сказанное Джибрилом порой проявлялось в голове яркими образами: желтое небо с вываренным добела солнцем, трубный гул, люди и звезды, рассыпающиеся в пыль, и страшные сны, вылезающие из зеркал. Тогда туман шептал, что ничего такого нету, я болен, и все это снится, и скоро пройдет. Тогда я вспоминал жизнь своего двойника, которая могла бы стать моей, не измени этот мир несчастное божество, не желающее быть богом — семья, дети, друзья вместо тоски и горя вечного одиночки; туман содрогался, покалывал мне кожу, убеждал все жарче: это болезнь, но скоро все пройдет, придя в относительный порядок.
Но я знал, что туман ошибается. Небо свернется в свиток, а обугленные птицы не сумеют долететь до земли, ибо твердь станет жидким пламенем, как в начале времен. Космос лопнет, как попавший на гвоздь мячик, и все вновь вернется к Хаосу и темной бездне вод без всякого намека на разум и свободу выбора, что на самом деле способна лишь губить. Я почему-то очень много знал.
Потом из тумана выдвинулось серое лицо Ирины, похожее на восковую фигурку. Ты ведь умерла, Ирэн, сказал я. Не знаю, ответила она. Я думала, что смерть это вечная тьма и беспамятство, но вот ведь как вышло… я помню. Что я убил тебя, Ирэн? Ты все сделал правильно, она попыталась улыбнуться. Я бы и так умерла, подумаешь, еще пара дней боли. Так что спасибо, Кирюша, и не вини себя. Мне правда хорошо. Ир, что мне делать, спросил я. Зачем-то они ведь выбрали меня… зачем? Ничего не делай, Кирюша, ответила Ирина, тут без нас разберутся. Отдыхай, хороший мой, я тебя люблю…
Я хотел удержать ее, но Ирина растаяла, растеклась по серому фону, сливаясь с туманом. Кажется, я заплакал, и туман стал еще гуще, он впитывал мои слезы, скользя по лицу, и за ним кто-то был, но мне не хотелось знать, кто именно.
Снегирь сидел на ветке яркое пятнышко в серых мартовских сумерках. Осыпался пеплом на грязный снег.
Туман развеялся постепенно. Сперва он слегка отступил назад, и я смог вдохнуть свежий воздух. Пахло соснами и яблоками, светло и тревожно, но очень приятно. Голова прояснилась; я внезапно ощутил, что вновь мыслю, чувствую тепло, легкий ветерок, касающийся кожи, осознаю свое тело — я сижу на чем-то твердом, но удобном, на коленях не то книга, не то тетрадь, и пальцы лежат на прохладной странице. Стоило мне воспринять эту страницу во всех подробностях — гладкая, с острыми краями и загнутым уголком — как туман отступил окончательно, и я увидел, что сижу в кресле на балконе, выходящем на лес и небольшую речку. Светило солнце, подбираясь к зениту, по ярко-синему небу скользили легкомысленные перышки облаков, и ветер носил по воздуху пряди паутинок. Опустив глаза к тетради на коленях, я прочел:
А лето уходит. Иные заботы
Теперь настают у усталой земли.
Застегнуто небо на след самолета,
Последняя ласточка кружит вдали.
Я вскинул голову. Высоко-высоко полз по синеве самолет, оставляя за собой пушистый инверсионный след. Неужели на самом деле осень? Начало сентября? Конец августа?
Позади, в комнате послышались шаги, и на балкон вышла девушка, коротко стриженная миловидная блондинка в голубом халате. Она склонилась надо мной и ласково-увещевательным голосом промолвила:
— Пора делать укольчик. Дайте мне руку, будьте умницей.
— Кто вы? — спросил я. Голос прозвучал непривычно и оттого неприятно. — Где я?
Девушка ахнула и всплеснула руками. Заготовленный для укола шприц выпал из ее пальцев, прокатился по полу.
— Это больница? — осведомился я, хотя уже догадался, каким будет ответ. Блондинка успокаивающе погладила меня по плечам и проговорила, глядя в глаза:
— Я сейчас доктора приведу. Вы только не волнуйтесь.
И она убежала. Я сел в кресле поудобнее и стал смотреть за реку. Березки там были совсем еще зеленые, но я уже чувствовал непонятно, как, но чувствовал, что в их зелени не сегодня-завтра возникнут золотые нити. Осень неслышно движется по траве; я пробыл в тумане месяц. And summers lease hath all too short a date…
Врач выскочил на балкон с весьма живописной физиономией. Я узнал его — лицо Андрея Дюбре всегда было выразительным. Этакий вечный первоклассник, румяный и взлохмаченный. Теперь на лбу у Андрея возникли залысины, глубже обозначились мимические морщины, и это делало лицо похожим на испорченную маску.
— Привет, Андрей, — сказал я. — Это дурка, да?
На несколько секунд врач закрыл глаза.
— Помнишь, кто ты?
Я кивнул.
— Каширин Кирилл Александрович. Если девятнадцатое августа прошло, то мне уже двадцать семь. Я работаю в епархиальном следственном отделе.
Губы Андрея дрогнули, расползаясь в улыбке.
— Ты вернулся, — выдохнул он. — Ты вернулся…
* * *
Из больницы меня выписали второго сентября, когда Андрей пришел к выводу, что я уже в норме. Если верить его рассказам и записям в карте, то я был совсем плох: сидел в полном трансе, на вопросы не реагировал и изредка разражался криками о конце света и грядущем хаосе, хорошо еще, что не буйствовал и не делал под себя. По мнению Андрея, который побеседовал с Серапионом, два бессмысленно жестоких убийства настолько меня потрясли, что организм, повинуясь защитной реакции, впал в ступор.
Я не стал рассказывать о том, что видел архангела Гавриила во всем сиянии его Славы и Господа Бога в физическом воплощении. Мы напоследок побеседовали о нашем приютском детстве — у Андрея была кличка Воробей; не знаю, отчего, но я защищал его от старших ребят — и разошлись с намерением встретиться как-нибудь и посидеть за кружечкой безалкогольного пива, что естественно, никогда не будут выполнено.
В плане работы проблем у меня не было: радостный Серапион позвонил и поведал, что место следователя остается за мной. В деле Трубникова сдвигов не произошло: менты и прокуратура рыли землю пятками в поисках улик и виноватых, однако ничего у них не получилось — Небеса следов не оставляют. Документы по поводу Ульяны уже заложили в архив епархии: разглашать детали того, как Серапион упрятал концы в воду, я не имею права, однако не могу не заметить, что начальник обработал это дело с ювелирной точностью и красотой.
