Я не думал о том, что мне говорить. Заранее репетировать разговор с Лори – было в этом что-то нечестное. Мы с ней никогда ничего друг от друга не скрывали; отношения наши сложились так удачно как раз потому, что мы делились нашими мыслями, едва те зарождались, – именно в беседе они принимали окончательную форму. Вот и теперь я и не собирался заготавливать речь или формальное заявление.
И все еще надеялся, что какое-нибудь решение да найдется. Если годы, проведенные мной в Каньоне, да, собственно, сами 60-е и все с ними связанное и имели какой-либо смысл, то лишь тот, что я понял – «правильного» жизненного уклада не существует. Наши родители мучились с верностью-неверностью, разводами и взаимным ожесточением потому, что правила их были слишком строги. Один пропущенный мяч, и ты вылетаешь из игры. Как это жестоко.
На леса уже падал снег. В купе было холодно, я кутался в куртку.
Что касается нашей с Аней судьбы, я находился, что называется, в самом «оке тайфуна». Не быть рядом с ней, не узнать, чем закончится наша история, – немыслимо. Оставить ее значило проявить неуважение к собственной жизни, к недолгому времени моего пребывания на земле, к тому, чем оно способно обернуться. Но означало ли случившееся со мной, чудесное и неизбежное, что я должен нанести жестокий удар человеку, которого так любил, которому так доверялся когда-то? Неужели вся наша философия, дзен и контркультура обернулись пшиком и нам приходится делать тот же выбор, что и супружеским парам какого-нибудь одноэтажного городка в Новой Англии?
Либо Лори, либо Аня – разве это не то же, что выбирать между гитарой и пианино? Но пока я ехал в поезде, некий сухой настырный голос, такой мог бы принадлежать родителю или священнику, твердил и твердил: «Ты обязан сделать трудный выбор». И надеяться мне оставалось только на Лори. Вдруг она найдет какой-то изящный выход. Не обидится, не сочтет себя отвергнутой. Утешится тем, что дает мне свободу. А может быть, в ее компании нужный ответ придет ко мне сам собой или что-то изменится в наших мыслях, и нам, всем троим, станет легче.
Аня сказала мне на прощание: «Будь добрым, Фредди. Будь как можно добрее к каждому из нас троих».
Едва увидев Лори, я понял: ей все известно. Когда она шла от дома к воротам, у которых меня высадило такси, движения ее были по-прежнему грациозными, но почему-то казалось, что у нее размягчились кости. Она, как и всегда, припала к моей груди, но потом словно повисла на мне. Грейс и Дженис разряжали обстановку, виляя хвостами и обнюхивая мои брюки.
Мы вошли в дом, я рискнул разжечь камин, потому что было холодно. Странно, подумал я, что этого не сделала Лори. И отметил: в доме неубрано, да и пообедать, похоже, нечем.
Когда огонь охватил поленья, мы заварили чай, сели бок о бок на диван, и я подробно рассказал ей о Лос-Анджелесе. О множестве вещей самых невинных – отель, музыканты и так далее. «Старый молотобоец». Говорил я с энтузиазмом, что было нетрудно.
– Может, пообедаем в городке? – в конце концов спросил я. – Пойдем к «Рыбакам». Или лучше в «Максвелл»?
– Да, конечно, – сказала Лори. – Сейчас позвоню туда.
Она ушла наверх, чтобы переодеться, и спустилась в платье, которое, Лори знала, мне нравилось. Черном, шерстяном, довольно коротком, Лори носила его с коричневыми ковбойскими сапогами до колен и черными же шерстяными колготками. Волосы она забрала назад и немного подкрасилась – это подчеркнуло прелестный овал ее веснушчатого лица. Я и забыл почти, как она миловидна и на какой неповторимый лад. Я сказал ей, как она здорово выглядит, провел ладонью по ее бедру снизу вверх и под юбку. И почувствовал сквозь белье жар ее тела, эти укромные складки. Развернув Лори к себе, я сжал ладонями ее груди, уткнулся носом в сладко пахнущую шею. Груди у нее были больше Аниных, и я вдруг вспомнил, что веснушки, дойдя до них, исчезают, вспомнил их удивительную белизну и невинную розовость сосков – при том что цветами Лори были желтовато-коричневый и соломенный. Она легонько вздохнула. Я почувствовал возбуждение, а следом – вину. Впрочем, если я пересплю с моей же подружкой, будет ли это «изменой»?
– Я по тебе соскучилась, Джек.
– И я по тебе.
Она отвела мою руку.
– Пойдем. Я заказала столик, осталось двадцать минут.
Я поставил перед камином защитный экран и направился с Лори к ее машине.
Все оказалось безнадежным. Мы поели, попили вина, вернулись на ферму и снова разворошили огонь. Оба выпили лишнего, три бутылки на двоих, я сразу полез к Лори с поцелуями, запустил под трусы пальцы, ласково потирал ее, и скоро ей стало невмоготу, и она опустилась передо мной на колени и расстегнула мою молнию, – я уже откинулся назад, прижавшись затылком к спинке дивана и сомкнув в отчаянии веки, – и почти сразу мы с ней оказались на белом ковре, она внизу, я сверху, и ее так и оставшиеся в ковбойских сапогах ноги обвили меня, и после немалых моих усилий, от которых меня прошибло потом – в свете пламени, в снежной ночи, – я почувствовал, как что-то накапливается в Лори: поначалу она пыталась сопротивляться, потом сдалась и кончила с жалобным криком, пронзившим меня насквозь.
Конечно, я не мог честно признаться себе, что понял смысл этого крика, и потому просто гладил Лори по волосам, целовал и отвел наверх, и мы вместе почистили зубы, пошатываясь, стукаясь друг о друга, смеясь, выбора у меня не оставалось – только обнять ее, поцеловать и взять снова, в своего рода надежде, что, пока мы остаемся пьяными и прижимаемся друг к другу, реальность существует всего лишь как вариант, один из многих.
Я не уверен, что между мной и Лори вообще произошел какой-то разрыв. Произнесли мы некие последние слова? Если и произнесли, я их не помню. Я провел на ферме неделю, а потом позвонил Рик Кёлер, сказал, что я нужен в Нью-Йорке, необходимо обсудить весеннее турне в поддержку пластинки. «Ты ее менеджер, дружок. Волоки сюда свою задницу». Уж не с Аниной ли это подачи, подумал я.
Утром перед моим отъездом мы с Лори говорили о том, долго ли меня не будет и чем в это время займется она. Лори думала позвать свою сестру, недавно закончившую Северо-Западный университет, пусть приедет, поживет на ферме. Я посоветовал ей не бросать работу в баре – не ради денег, их я переводил Лори регулярно, но чтобы не чувствовать себя одинокой. Она сказала, что постарается. Мы ухитрились как-то так повернуть тему, что мое исчезновение на неопределенный срок стало выглядеть естественным, словно я – какой-нибудь моряк торгового флота. Такова жизнь мужчины, работа есть работа – вот как мы себе это объясняли.
Я укладывал сумку помертвевшими руками. Лори стояла у двери спальни, молча наблюдая за мной. Обернувшись, я увидел на ее щеках дорожки от слез. И промолчал: ведь мы уже придумали некую спасительную фикцию, так зачем же ее разрушать?
