И потянул откуда-то хлыст – из себя, из кожи. Теперь в одной руке у него был клык, а в другой – кожистый хвост, дрожащий, живущий собственной жизнью.
И снова шагнул к сарне – но тот, что стоял в проеме, одним движением загородил ему дорогу. Встал между сарной и тем, кто шел ее убивать.
Тот, кто шел убивать, молча выбросил перед собой руку с хлыстом; тонкий трепещущий ус должен был потрогать противника за горло, но тот, что стоял между сарной и ее смертью, успел уклониться, поднырнуть под хлыст и поймать его черной и грубой, лишенной шерсти рукой.
Мелькнул блестящий, как вода, клык. Тот, что шел убивать, никак не желал отказываться от этого своего намерения; поддернув противника к себе, он вдруг ударил его ногой в колено, и так внезапно и сильно, что противник не устоял.
В следующую секунду хлыст того, кто шел убивать, оказался на свободе. Сарна смотрела, оцепенев; тот, что упал, снова успел увернуться от удара.
Сарна видела, как, сплетясь, два хлыста затрещали голубыми острыми искрами. Светом, подобного которому не было в Пещере. Как две фигуры заметались, завертелись, будто в брачном танце, но не похоть правила ими – ярость; соприкасаясь, хлысты исторгали синий огонь, и от негромкого треска шерсть на спине сарны поднималась дыбом. Она перестала различать, что из соперников шел убивать ее, а кто встал между нею и смертью – оба они казались одинаково чудовищными. Ей мерещилось, что сам воздух, рассекаемый хлыстами, дрожит и хочет бежать отсюда, утечь ветром – прочь…
И сарна поняла, что свободна и может бежать тоже.
И стук копыт, отражаясь от стен Пещеры, показал ей, где выход.
* * *
Рыбаку, встреченному ей уже после полудня, она не стала ничего объяснять. Тот и не требовал объяснений – молча свернул свои удочки, погрузил Павлу в свой рассыпающийся от ветхости фургончик и отвез в поселок, где женская часть его семейства – жена, невестка, дочь и внучка – принялась сочувственно качать головами, готовить Павле ванну, еду, постель и сменную одежду, а Павла тем временем добралась до телефона, сняла трубку и замерла, слушая далекий услужливый гудок.
Ее мутило.
Произошедшее в Пещере помнилось ясно, так ясно, как никогда. По яркости с этим видением могли соперничать разве что первые встречи Павлы и Ковича – настырный сааг, атакующий трижды…
Она всегда знала о существовании егерей. Но никогда не верила, что ее лично это каким-то образом коснется.
Егеря уничтожают бешеных, опасных особей. Тех, чья жажда убийства превосходит биологическую целесообразность.
За что хотели убить Павлу?!
Впрочем, а зачем ее пытались похитить?
Стоп, стоп, стоп. А пытались ли ее вообще похищать? Не было ли это муторное приключение изначально задумано, как инсценировка? Цепь инсценировок, начало которым положил сааг, так напугавший Павлу в студии…
Вернее нет. Началось раньше. Все эти курточки на размер больше, мертвые тела на фонарных столбах, говорящие собаки…
Все началось, когда Павла встретилась с Тританом.
Кович говорил… Впрочем, для Ковича все, что ни происходит в жизни – всего лишь театр, естественный либо рукотворный.
А вот можно ли инсценировать… происходящее в Пещере?
Или для человека, подсунувшего Павле плюшевого саага, возможно все?..
Тритан, тебе невозможно не верить, но и верить тебе…
Павла тупо смотрела в телефонные кнопки.
– Кушать готово…
Это жена рыбака. Взволнованная и заботливая.
– Спасибо… мне бы сперва позвонить…
– Ну, звоните…
Павла перевела дыхание и набрала номер.
Долгие гудки. Неужели его нет?..
– Алло, – женский голос.
– Будьте добры, – Павла прокашлялась, – позвать господина Ковича.
– Он на репетиции, – женский голос чуть удивлен, трубка ложится на рычаг; короткие гудки заставляют Павлу сильнее сжать зубы. Новый звонок.
– Алло…
– Будьте добры, – Павла сама поразилась металлическим ноткам, прорезавшимся в ее голосе, – позвать господина Ковича с репетиции. Скажите, что его зовет Павла Нимробец.
Длинная пауза.
– Минуточку.
Интересно, сколько стоит в этой дыре минута междугороднего разговора? Не разорит ли она радушных хозяев?..
В трубке жили отзвуки чужого мира. Шаги и хлопанье двери, и отдаленные аккорды, и совсем уже далекий смех…
Павлу охватила тоска по прежней жизни. Той, где она была ассистенткой Раздолбежа. Той, где Митика подсовывал селедку в ее «дипломат»…
– Павла?!
– Это я.
– Павла, ты где? Я не могу сейчас разговаривать, идет репетиция… Ты перезвонишь?
Он кричал в трубку – безо всякой надобности, и так было прекрасно слышно. Он просто был сверх меры возбужден – и не потому, что Павла позвонила. Он жил сейчас очень далекими от Павлы событиями, событиями «Первой ночи», ее неожиданное появление было раздражителем, от которого следует поскорее избавиться.
И, конечно, он понятия не имеет о последних событиях в Павлиной жизни.
– Раман…
А, собственно, что она может ему сказать?
– Раман, как продвигается спектакль?
Короткая пауза.
– Мы работаем, Павла, – в голосе уже раздражение. – Премьера назначена на седьмое сентября, но…
Он замолчал. Предполагалось, что Павла сама додумается, что стоит за этим «но».
– Раман…
Она сама не понимала, что изменилась в ее голосе. Она произнесла его имя безо всякого нажима – но именно сейчас он наконец-то услышал в ее голосе нечто, сумевшее выдернуть его из густой репетиционной каши.
– Что случилось, Павла? Эй, Павла, ты почему молчишь?
Пауза. На кухне тихонько звякала посуда и возбужденно переговаривались приютившие Павлу женщины.
– Павла, – осторожно спросил Кович, – а ты где?..
– Это будет ваш лучший спектакль, – сказала она шепотом. – Лучше, чем «Девочка и вороны».
– Павла, ты где?!
Сама того не желая, она выдала паузу. Длинную и многозначительную, достойную премьерши.
* * *
– …Вы можете назвать имена ваших врачей? Вы знаете, где хранится история вашей болезни?
– Вы уверены, что вы здоровы?
– Я ни в чем не уверена, – Павла откинулась на спинку дивана. – Я не знаю, зачем нужны эти вопросы… Я ведь никому не жаловалась и ни о чем не просила!
– Господин Кович утверждает, что вы и сейчас, и раньше были абсолютно здоровы. Это очень важно, госпожа Нимробец, потому как если это так…
Щелкнул фотоаппарат. И еще один. И еще.
– Зачем?! – Павла смотрела на Ковича почти что с ненавистью.
