Экипаж, командир и штурман там, куда пассажирам соваться нечего, — в КУПе. Кабине Управления Полётом. Всех перебрал, никого не забыл. А толку-то? Судовую роль пусть капитан ведёт или вот паладин Ортенборг как глава навьгородской миссии. Он, Фомин, генеральный посредник и гарант переговоров, должен посредничать и гарантировать, когда время придёт. А сейчас…
Он, в свою очередь, мигнул стюарду Гар-Ра, и тот вынес на подносе рюмки с аквавитом. Рыцарские рюмки, на три унции.
— За тех, кто нас провожал! — сказал тост и он. Коротенький тост, в Навь-Городе чем короче, тем лучше. Вышло, пожалуй, сносно, лишь немногим длиннее тоста паладина. И со смыслом удовлетворительно — провожал их канцлер, но и Крепость Кор тоже — мысленно, конечно.
Аквавит — это вам не амброзия. Сорок восемь объёмных процентов спирта. Он крякнул, и навьгородцы вторили, занюхав косточкой. Уважают обычай Крепости Кор.
Минута, другая, и действие сорока восьми процентов присоединилось к действию амброзии. Скованность, натянутость, чопорность не исчезли совсем, но поблекли, отступили. Нет, языки не развязались, это всё-таки не салон, где к месту была бы лёгкая непринуждённая беседа, беседа вроде бы и ни о чём, но исполненная глубинного смысла, настолько глубинного, что запросто не донырнуть. Время бесед ещё не пришло, всё-таки старт есть старт и они ещё даже не в стратосфере. Но навьгородцы с виду спокойны, словно полёт для них — дело обыкновенное. А вдруг и обыкновенное? Кто их, навьгородцев, знает? Взлетели-то они тихонько, без ослепительного пламени и оглушающего рёва двигателей. Рюмка аквавита не расплескалась. И вот также тихонько уже вторую склянку скользят над Землёю на высоте… Скажем, на высоте Арарата. Точнее и не скажешь — все приборы в пилотской кабине. А он, Фомин, не пилот. И даже не бортмеханик. Сейчас он пассажир. Ешь ананасы, пей аквавит, лётчик в кабинке за нас порулит. А если есть не хочется, можно уйти в собственную посольскую каюту, где и предаться размышлениям или поупражняться в политических кознях.
Макиавелли-то он читал, только Макиавелли писал больше о жизни идеальной. Теории, сфероид в вакууме.
Сейчас, после произнесённых тостов, всяк был волен пить и закусывать кому как заблагорассудится — правда, соответственно чину, с оглядкой на начальство, не позволяя себе слишком уж отрываться от патрона.
Но Фомин — что кот, который гуляет сам по себе, и никто ему указом не был.
Отчего-то вспомнился спутник Панночки. А потом и сама Панночка. Э нет, хватит воспоминаний.
Он поманил стюарда.
— Прикажете аквавита? — спросил Гар-Ра.
Они в Навь-Городе, верно, думают, что в Крепости Кор одним аквавитом и живут. В посольстве он аквавит и вправду изводит бочонками, но на кого — на гостей! А сам ни-ни, простой аквой перебивается. Престидижитация и никакой магии.
— Воды. Минеральной, белого источника, любезный Гар-Ра.
По вкусу она напоминала ессентуки, четвёртый номер. Воду эту он помнил — или воображал, что помнит, — потому, что три месяца перед отлётом «Королёва» к Маленькому Муку они провели в Кисловодске, в Кавказском Центре подготовки космонавтов. Помимо всего, бегали кроссы по парку и пили минеральную воду. Нарзан ему отчего-то не глянулся, и с позволения медикуса он заменил его ессентукской водичкой, солёной, почти домашней, марсианской.
Вода белого источника напоминала и предотлётный мир, и родной Марс — что ещё можно ждать от воды? Не аквавит.
Он залюбовался бокалом. Достоин лучших музеев Меж-потопья: Эрмитажа, Лувра, Оружейной палаты, Воронежского краеведческого. Слева — ваза работы Бенвенуто Челлини, справа — набор пасхальных яиц Фаберже, а в центре — бокал с космической каравеллы работы неизвестного навьгородского ювелира. А теперь, товарищи экскурсанты, перейдём в зал фламандской живописи…
С чего это живопись, да ещё фламандская, на ум пришла? Вот она, волшебная сила союза амброзии и аквавита — ассоциации возникают самые немыслимые. Тут уж скорее нужно думать о Византии — стены обиты золотой и серебряной парчой, кресла красного дерева — то есть не дерева, астика, но не отличишь. И массивный золотой бокал. Чем хороша каравелла навьгородцев — нет ограничений по массе. Гравитоника. Сила воздействия гравитационных полей пропорциональна массе, и потому безразлично, унцию весит бокал или двадцать — ни на скорости, ни на манёвренности это не сказывается.
Правда, по сравнению с византийскими дворцами хоромы тесноваты — но только по сравнению с дворцами. А по сравнению с катером… Круглый шарик объёмом… Как там: четыре третьих пи эр в кубе… Эр пусть будет восемь метров.
Каравелла побольше даже, чем гондола самого крупного воздушного судна Межпотопья, дирижабля «Максим Горький». Знаменитый перелёт через Ледовитый океан в Америку, на две недели раньше встречного перелёта Линдберга. Ну, он не так стар, чтобы помнить эти перелёты. Дирижабль он видел в Музее авиации и космонавтики, когда их класс поехал на экскурсию в Калугу. В две тысячи двенадцатом году. И тогда громада «Максима Горького» его поразила и он решил стать лётчиком.
А стал послом.
Летели они всё медленнее и медленнее, словно что-то выискивали. Он посмотрел вниз. Судя по двум озёрам, аккуратнейшим овалам по две версты, находились они над Голубым урочищем.
Крепость Кор отстояла от урочища на пять сотен лиг, но всё равно, стоило подуть ветру с запада, приходилось принимать антирад, впрочем, более из перестраховки.
За две склянки долетели. Скорость приличная. А вот если идти пешком… А если на Бышке… Сколько потребуется туров, чтобы обогнать каравеллу навьгородцев на середине пути к Луне?
Похоже, он явно недопил. Минимум рюмки три, если бессмысленные расчёты всё лезут и лезут в голову.
А почему бессмысленные? Всё-таки нужно знать, на чём и куда плывёшь. Король испанский на горшке решил поплавать по реке. Будь поустойчивей горшок, подоле выдался б стишок. Итак, шар объёмом две тысячи кубических метров с гаком. Не так уж и много — но ведь никаких баков с горючим, силовых установок и прочих непременных агрегатов времён Межпотопья. Сто кубических метров на брата. В кубических футах куда больше. Но ощущение простора ещё и заслуга конструктора.
— Мы подлетаем к фонтану, — возвестил тем временем паладин Ортенборг. Навьгородцы, отставив кто воду, кто амброзию (и даже не «кто»: паладин амброзию, а хранитель Туглон, доктор Гэрард и магистр Хаммель воду, — подметил Фомин с зоркостью захмелевшего человека, которому всё кажется значимым, исполненным особого смысла), уставились в иллюминатор.
Фомин почувствовал, как чуть-чуть, а всё же прижало к креслу. Ускорение пустяковое, но зато дармовое. Каравелла, описывая узкую спираль, начала восхождение.
