Капитан, протяжно окая, громко крикнул:
– Сотники и десятники, по местам! К бою готовьсь!
Будимир на левом крыле и Волкорез на правом повторили его команду.
Густомысл поднес к глазам бинокль и уставился на осадный табор, грозно сопя. Остафий Сабур загадочно улыбался.
Посадник опустил бинокль и, ущемив носище в два пальца, высморкался так оглушительно, что гул пошел окрест. Затем Густомысл выдернул из ножен широкий, блеснувший на солнце меч. Стрельцы передней шеренги опустили копья, во второй шеренге потянули из тугих ножен сабли. Слышен был зловещий, тихий скрежет. И опять тишина, особенная, намертво задохнувшаяся, опустилась на поле начинающегося боя.
– С нами бог! – долетел голос Густомысла. Он крестообразно взмахнул над головой мечом.
Стрельцы колыхнулись, пригнулись к лошадиным шеям и с места дали полную волю озверевшим от шпорных уколов маленьким, злым косматым коням.
– Гойда!.. Гойда!.. – со звериным восторгом и сладострастием орали стрельцы, крепко прижимая к бедрам хищно нацеленные острия копий.
Задние крутили над головами кривые сверкающие клинки.
В пыльном тумане, в блеске сабель и шлемов, в конском грохоте и храпе неслась на табор конная атака.
Капитан почувствовал, как, словно в ознобе, натянулась на скулах кожа. Пьянящее чувство опасности, азарт боя и холодная ярость леденили щеки и сушили рот.
Атака неотвратимо летела на табор. Где-то в задних рядах табора в голос завыли, запричитали, как по покойнику, женщины, побежали, втянув головы в плечи, немногие трусы, захлопали, не дождавшись команды, пищальники, и по приказу Волкореза лесомыки пустили в стрельцов залп стрел. Но большого урона не нанесли. Стрелы не пробивали кольчуги.
– Стрели по коням! – закричал Волкорез. Он в ярости рвал бороду. Будимир, стоявший за телегами с пешей ратью, тоже дрогнул лицом, но покрикивал подбодряюще, громыхающим басом:
– Не трусь, спасены души! Бой отвагу любит!.. Конная лава приближалась.
– Мичман, почему медлите? – крикнул Птухе капитан.
Птуха молчал, не сводя пристального, прицеливающегося взгляда со скачущих карьером конников.
– Не время еще, – наконец ответил он остерегающе. – Пусть поближе подойдут, за ручку с ними поздороваемся, а тогда уж и за грудки возьмем… Давай, давай! – подманивал он мчащихся стрельцов согнутыми пальцами. И вдруг сказал решительно и строго: – Теперь пора!
Он сбил мичманку щелчком в козырек на затылок, поплевал в ладони и крикнул, будто на баке в бою:
– Полундра! Ложись!
И поднес тлеющий фитиль к желобу с порохом. Тонкая струйка пламени со свистом вырвалась из желоба. И побежал навстречу конной атаке лукавый ярко-красный огонек, искрясь, выбрасывая острые язычки, и ничто уже не смогло бы погасить его.
Порыв ветра, какого-то особенно плотного, сбил капитана на землю. Падая, он услышал низкий, утробный грохот и увидел слепящее, желто-белое пламя, а затем взмет черного султана дыма и земли. На гребне взрыва встал, словно памятник на пьедестале, поднявшийся на дыбы вороной конь посадника, который, навалясь на переднюю луку, все еще показывал мечом на врага. Вдали неправдоподобно медленно поднялись сорванные с петель ворота Детинца, на миг повисли в воздухе и с грохотом обрушились на землю, рассыпавшись на бревна.
Капитан поднялся с земли. В ушах и в голове было пусто, все кружилось перед глазами, и словно издалека долетел до него довольный голос мичмана:
– Амба! Называется – направленный взрыв!
На бывшем футбольном поле было разбросано что-то похожее на людские и конские трупы. Несколько стрельцов, пеших, бежали к взорванным воротам Детинца. Носились по полю, звеня пустыми стременами, обезумевшие кони.
Тогда полным голосом, ликуя, крикнул Будимир:
– На слом!..
Следом за криком есаула ударил в уши ватажный, разинский двухпалый свист. Три века хранили его в памяти ново-китежские посады.
– На слом!.. На удар!.. – закричал табор в один голос и ринулся к взорванным крепостным воротам.
Тихо, тихо…
Мелко, мелко
Полночь брызнула свинцом –
Мы попали в перетряску,
Мы отсюда не уйдем.
М. Светлов, «В разведке»
Опаленные взрывом, местами обрушенные стены Детинца горели неохотно. Сложенные из бревен, окаменевших за века, они только обугливались и дымили. Но начинались пожары в самом Детинце. Земля была усыпана соломой и тесом, сорванными с крыш. Бегали с плачем жены верховников; стрелецкие женки гнали куда-то коров, овец, гусей. Метались собаки, осатаневшие от криков, сумятицы и ярости.
В сорванные ворота валили толпой посадские, радостные, злые, веселые. Взята наконец ненавистная твердыня верховников! Размахивая топором, пробежал сидень Софроний. Апостольская его борода свирепо вздыбилась, а на благостном лице божьего угодника – злость, остервенение и восторг. Он кричал с шальной радостью:
– Соляной амбар ищи, хрешшоны! Соли-матушки тут горы целые!
Замурзанный мужичонка размахивал огромным, в локоть, ключом – таким быка свалишь – и вопил, не смолкая:
– Вот он, всем ключам ключ! Царь-ключ! Все отомкнем, все найдем!..
Пробежала где-то вдали Дарёнка, раскосмаченная, свирепая, как медведица. Черненькие круглые глазки ее пылали местью, круто выведенные щеки пламенели огневым румянцем. Мичман бросился было к ней, но его отбросил напор толпы. А из рядов бежавших людей выскочил вдруг, непонятно как сюда затесавшийся, поп Савва. Он всех подряд осенял крестом и орал громче всех:
– Пали стены иерихонские! Лупцуй верховников и в хвост и в гриву!
На него налетел замурзанный посадский и замахнулся царь-ключом.
– Попался, сума переметная! Где жареным пахнет, туда и бежишь? Разражу поганца!
– Федя!.. Друг!.. Милостивец!.. Полундра, спаси! – заголосил поп, бросаясь к мичману.
Птуха влепил ему от всей души по шее, и поп запахал землю носом.
– Не порть морское слово, гад! На него набежали с двух сторон Псой Вышата и Сысой Путята.
– Федор, друг душевный, давай с нами щи с убоиной хлебать и кашу из горшка выламывать!
Псой и Сысой держали обернутые в полу зипуна горячие большие горшки.
– И не-разлей-вода тут! – захохотал мичман. – Кошмар! Щи и каша? Откуда?
