А наказанный за ошибку глаз еще не совсем пришел в себя. Правда, шары распались на неряшливые хлопья и уже не пожирают друг друга, но в глубине, на кончике зрительного нерва боль – легкая и ноющая, как в душе память о давней неудаче.
«Если у меня будет сын, – думает Верещагин, – и он когда-нибудь окажется в подобной ситуации, то ему заранее будет известно, какой глаз нужно открыть. Уж он-то не ошибется. А если сына у меня не будет, значит, я совершенно напрасно причинил себе боль».
Теперь уж Верещагин как следует закрывает оба глаза.
114
«Он же совсем спит, придурок, смотри! – возмутилась Вера. – И дергается. Совсем нахальный человек стал! Пошли домой, от него подальше».
Но тут из кустов вышла ворона. «Грох, жук, пах, мах! – сказала она. – Гав-гав!»
И клюнула Веру в хитрую ногу.
115
А ночью Верещагин ворочается с боку на бок, он то включает свет, то выключает. Прекрасная Планета впиться не хочет, нужно сочинять что-то другое, иначе всю ночь пролежишь без сна.
Он зажмуривается и представляет, как входит в свой цех, дыша несколько тяжеловато, потому что очень торопился: печь должна загружаться строго по графику, а он опоздал – на сколько же? – ах, да, на двадцать минут, на целых двадцать минут он опоздал – это очень много, это непростительная со стороны Верещагина недисциплинированность! Но, слава богу, дежурит Ия – эта девушка с божественно уродливым носом молодец, она не подведет, выручит, она говорит: «Я загрузила без вас, товарищ Верещагин, – как только подошло время. Вы не беспокойтесь, я все сделала правильно». – Правильно ли? – сомневается Верещагин. – Все компоненты взвесила точно?» – «Не беспокойтесь, – повторяет Ия. – Не первый день работаю, все будет нормально». – «Смотри у меня!» – строго высказывается Верещагин. Он-то знает, что нормально не будет, это же его сон, он сам его сочиняет и специально устроил себе опоздание, чтоб Ия загрузила шихту без него и ошиблась и чтоб из-за этого вышло что-нибудь очень интересное и страшное, как в настоящем сне.
Все предусмотрено, все предопределено – как в настоящем сне.
А дальше? Поколебавшись, Верещагин решает увести Ию в свой кабинетик, где усаживает ее на диван, и вот начинается беседа. О чем Ия рассказывает? О своей первой любви.
Она и в самом деле рассказывала Верещагину эту историю, и теперь ее первая любовь попадает в сон без всяких изменений, – ведь только плохие сны состоят сплошь из выдумок, в хорошем сне должна быть еще и реальность – этому Верещагина учить не надо, он не новичок, слава богу, насмотрелся за свою жизнь снов и знает, как они делаются.
Необычно четко видит он, как сидит в кабинетике, слушает рассказ Ии, покуривает. Пепел от папиросы падает на брюки, Верещагин спешно его сдувает – он в лучшем своем голубом костюме.
Конечно, это невозможно, чтоб он надел на работу единственный свой приличный костюм, но – вот она, нереальность сновидений! – Верещагин в цехе и на нем его лучшая одежда.
А Иины глаза как два озера, разделенные горным хребтом носа – девушка с такой внешностью обречена на безвзаимные чувства, и вот она рассказывает о своей первой любви, ей легко знать, что эта любовь – первая, потому что других у нее не было.
Она рассказывает тихо, смотрит в одну точку, лежащую где-то на правом плече Верещагина, – постепенно ему начинает казаться, что он и сам уже ощущает эту довольно тяжеленькую точку, он даже чуть приподнимает плечо, чтоб удобнее было эту точку держать. Ия смотрит на нее и смотрит.
Значит, было вот так. Поехала Ия после восьмого класса в деревню к бабушке и там увидела юношу, который тоже приехал из какого-то города отдыхать. Он проводил время в своей компании и на Ию не смотрел. Только однажды прошел совсем близко. Так близко, что рукой можно было достать.
Он шел, помахивая ракеткой для игры в настольный теннис, и Ия, своими огромными глазами, увидела выжженное на ручке имя: Аркадий. «Аркадий!» – сказала она себе, и это слово врезалось в ее память на всю жизнь. А юноша вскоре уехал. Ия тоже вскоре уехала. Сентябрь приближался. Учебный год на носу был.
«Я целый год его любила», – говорит Ия и переводит взгляд с точки на лицо Верещагина, чтоб узнать его мнение: много это – год – или мало. Верещагин внутренне усмехается: он уже старый, для него год – сущий пустяк, у него этих лет было ого-го! – и все, кстати, псу под хвост, но Ие это знать, конечно, незачем, он делает вид, что год – далеко не мелочь, очень продолжительный отрезок времени, он изображает все это мимикой, кивками: и успокоенная Ия снова возвращается взглядом к точке.
Каждый день, возвратившись из школы, она писала ни руке чернилами: «Аркадий» и ходила по пустой квартире очень довольная. «Когда у меня на руке было написано «Аркадий», я могла ничего не делать, мне казалось, что я и так уже чем-то занята», – говорит она и смотрит на Верещагина: плохо это или хорошо? Верещагин улыбается, кивает: мол, хорошо, даже очень. Родители, продолжает рассказ Ия, возвращались с работы поздно, только к их приходу она шла в ванную и смывала имя мылом.
И так день за днем, целый год, триста шестьдесят шесть раз подряд – год был високосный. Смывать надпись становилось все труднее, приходилось скоблить ее и терять щеткой, но бледный след имени все равно оставался, оно уже немножко впиталось в кожу, еще бы полгода и быть бы ему на руке вечно, как татуировке, но наступили очередные каникулы, Ия опять поехала в деревню и в первый же день увидела своего возлюбленного. Преодолев застенчивость, она подошла к нему и сказала: «Здравствуйте, Аркадий. Вот вы и приехали опять». – «Меня зовут Гена», – ответил возлюбленный. Ия улыбнулась. Нет, – сказала она. – Вас зовут Аркадий!» – «Вы меня и кем-то путаете, – недовольно произнес возлюбленный. – Меня зовут Гена». – «Но ракетка! – вскричала Ия. – На ней было написано «Аркадий»!» – «Я ходил с чужой ракеткой, – объяснил возлюбленный. – Меня зовут Гена».
И он тотчас же стал неприятен Ие, противен даже, она не захотела больше видеть его и уехала из деревни, она до сих пор любит имя «Аркадий» и знает все слова, которые можно составить из букв этого имени: дар, рай, кара, ад и еще десять, – всего четырнадцать слов, и больше сочинить невозможно. «Если мне встретится кто-нибудь, кого зовут Аркадий, пусть только не очень плохой, я в него влюблюсь, я чувствую», – говорит Ия.
Всю эту историю Верещагин слышал от Ии на самом деле, но сон есть сон, и в нем реальность надо перемежать фантазией. «А-а! – вдруг кричит Верещагин. – Который час? Который час? Боже мой, уже три часа ночи. Печь нужно было разгружать в половине второго, мы просрочили время, что же ты сидишь, Ия, разболталась, черт возьми!»
