– Хрен тебе! – скорее подумал, чем прошептал Олег.
Внезапно он вспомнил Шерстку, как она говорила о ситуации, в которой борьба за жизнь не имеет смысла.
– Не сдамся! – все равно хрипело горло, а слезы льдинками замирали на ресницах.
«А Шерстке только легче будет, – нашептывал засыпающий разум. – А то сидишь у нее за хребтом, еще и такую работу прощелкал».
Пару раз Олег поддавался искушению и прислонялся спиной к стволу дерева. Так действительно было легче. Тело все равно уже ничего не чувствовало, а так меньше напряжения, меньше боли. И сон тут же ложился на веки, окутывая Олега плотным покрывалом равнодушия и спокойствия.
Иногда его поднимала жалость – все же Шерстка расстроится за него, непутевого. Иногда просто инстинкт, иногда упрямство. Один раз он лежал очень долго, устав и не желая двигаться дальше. Но ужас скорой смерти пробивался сквозь навалившуюся апатию, вызывая ни с чем не сравнимую панику. Олег завыл в голос, когда к ужасу прибавился стыд за бездарно прожитые годы. С ума можно было сойти от мысли, что единственной движущей силой его поступков в последние годы было неудовлетворенное либидо. А судьба, словно в насмешку, так и не дала ему добиться искомого. Зачем же надо было ограничивать себя какими-то условностями и обязательствами? Какой от них теперь смысл?
«Да лучше бы я с самого начала наплевал на запреты родителей и остался с Шерсткой. Черт меня задери!»
Апатию как рукой сняло. Олег застонал и снова пополз вперед, не давая равнодушию взять над собой верх.
«Доползу, – думал он. – Доползу и позвоню Кристине. Так и скажу, что не хочу больше с ней жить».
А ветер спорил, мешал двигаться, выдувая из мышц последние капли силы. Наконец Олег окончательно застрял в куче валежника.
«Все, конец. Почему же тогда именно со мной говорил голос бога? Зачем открыл такую тайну, если мне все равно умирать в лесу? Какой смысл? Или все, что делает бог, совершенно бессмысленно? А много ли смысла в моих собственных поступках? Сколько раз я плакал ночами и жалел себя, обвиняя Кристю в непонимании, хотя связался с ней лишь из робости, из боязни построить отношения с кем-то еще. Точнее, из боязни остаться у разбитого корыта, упустив хорошее ради лучшего».
Он почти заснул, перед мысленным взором то вертелась фигура из треугольников, то возникало лицо кузины – строгое, веселое, серьезное, насмешливое. Оно заставило собрать все силы, выбраться из валежника и снова ползти через снег, оставляя за собой широкую утрамбованную полосу, которую тут же заметала поземка.
Силы быстро кончались, обмерзшая кожа ощущалась сплошным покровом боли, и Олег удивился, почему до сих пор может двигаться. И хотя смерть была рядом, она никак не могла сделать последний удар.
«Нет никакой смерти, – зло думал Олег, переползая между сугробами. – Если я умру, то не смогу осознать, что уже умер. А пока живу, остается надежда. Смерть имеет смысл лишь для тех, кто найдет меня мертвым. Люди боятся скорби близких, а не пустоты, которую все равно не смогут ощутить».
Он полз и полз, а в мозгу рождались болезненные теории самооправдания и самоуничижения.
«Но мне-то чего бояться? Страшно страдание, предшествующее смерти, а не сама смерть. И чем быстрее смерть, тем короче страдания. Шерстка права, нет смысла бороться за жизнь, когда скорый уход неизбежен, а борьба лишь прибавляет страдания. Она меня поймет. Или она не это имела в виду?»
Он остановился и попробовал растереть лицо снегом – кожа ничего не чувствовала.
– Да она же не это имела в виду! – прохрипел он вслух. – Не это!
Догадка показалась яркой, как солнце, от нее даже стало немного теплее, словно в организме открылись скрытые до этого резервы.
«Нет смысла искать красивой смерти, если есть возможность просто пожить еще. Полчаса, час – это не имеет значения. Даже тысяча лет – краткий миг в сравнении с вечностью, что же говорить о десятилетиях, отпущенных человеку?»
Он перевернулся на спину и увидел яркие звезды, которые не мог затмить свет луны.
«Есть лишь разница, как прожить оставшееся время. Потратить на бег по кругу, на борьбу с заведомо известным исходом или попробовать осознать уже прожитое, сконцентрировать время если не в действиях, то хотя бы в мыслях. Время ведь чудовищно субъективно, оно определяется в первую очередь количеством сделанного, а когда сделать ничего нельзя – количеством обдуманного».
Бесполезность дальнейших трудов показалась настолько очевидной, что Олег улыбнулся, не обращая внимания на боль вокруг обмороженных губ.
– Не буду больше ползти, – прошептал он в черные небеса. – Зачем оставшееся время превращать в бессмысленное страдание?
«Надо лишь закрыться от ветра, – решил Олег. – Чтобы он не рвал тело ледяными когтями».
Он начал разгребать снег онемевшими от мороза ладонями. Сердце вновь включилось в работу, наполняя сосуды кровью, дыхание сипло вырывалось через распухшее горло. Яма быстро углублялась – под настом снег оказался рыхлым. Точнее, это была не столько яма, сколько косая нора, из которой выгребать снег казалось уже невозможным, и Олег попросту утрамбовывал его, сминая в твердые стены.
Он вспотел. В отличие от перемещения по заснеженному лесу такая работа приносила больше удовольствия, чем страдания. Кровь шумела в ушах, мышцы работали, утрачивая окоченелость. Но ветер по-прежнему выл, заглушая все звуки мира. Наконец нора сделалась столь глубокой, что в ней можно было уместиться целиком, если свернуться калачиком. Снег оставался таким же холодным, как раньше, но ветра почти не было, а без него лютый мороз казался не таким злым.
Но за то время, пока Олег полз, его тело настолько промерзло, что одно лишь отсутствие ветра уже не могло его спасти. Он чувствовал, как угасают силы, а от боли в суставах и жжения обмороженной кожи невольно наворачивались слезы. Снова начал наваливаться сон, но теперь Олег ему не противился. К чему? В какой-то момент ему даже сделалось интересно, что же может оказаться там, за краем. И чем глубже сознание погружалось в дремоту, тем дальше отступал холод, уводя с собой боль и отчаяние.
Вадим гнал машину с максимально возможной для скользкой дороги скоростью. Яркий свет галогеновых фар сверкал в укатанных колеях, а вьющаяся над дорогой поземка превращала лучи в почти осязаемые конусы, исчезающие в трепещущем мраке. Динамик радиостанции молчал. Вадим потянулся и повернул ручку, встроенную в панель, увеличив чувствительность приема. Динамик отозвался хаотичным шумом эфирных помех.
– Кама-256, ответь третьему! – громко сказал Вадим, нажав на панели кнопку передачи.
Снова шипение динамика.
