Милена пожала плечами.
— Я с ними не встречалась. Но вообще спокойно.
— Ну-ну, — кивнул я. — Верная позиция. Девочки, которые пересмотрели «Зачарованных» и возомнили о себе, тоже не наш контингент. Мы имеем дело с аферистами, выдающими себя за целителей и паранормами, совершающими воздействия, попадающие под статью о причинении вреда здоровью. Причем не всякий паранорм входит в сферу нашей деятельности. Если обладающий экстрасенсорными способностями гражданин не совершает вредоносных воздействий, то мы его не трогаем.
Милена механически ощупывала замок сумочки, словно собиралась выхватить блокнот и конспектировать речь.
… Зачем она здесь, эта милая девушка с тихим голосом, эта серенькая мышка, эта птица, которая никогда не отважится взлететь очень высоко? Зачем я здесь, детонатор обреченного мира, тень прежнего себя, пар на стекле, разбегающийся серыми каплями? Зачем все это…
— … Основная работа для вас на данный момент — архивация и обучение ведению документов. Оформление отчетов, прочая бумажная деятельность. Для начала возьмите у отца Серапиона допуск в архив, полистайте документы по сетам за прошлый год; ну и дело Рябого тоже весьма познавательно. Сюда приходите к десяти часам, кроме субботы-воскресенья, хотя, сами понимаете, случается всякое, бывает, что пашем без выходных и праздников.
Милена смотрела на меня, слегка приоткрыв рот, с совершенно детским восхищением.
— А, — протянула она и сделала короткий жест маленькой изящной ручкой, — я работать буду прямо здесь? — и Милена мило покраснела. Румянец ей очень шел.
— Ну да, — оглядевшись, я прикинул, где расчищу для нее уголок. — Если придете раньше меня, то ключи на вахте. А если…
В дверь постучали. Я подумал, что это Глеб пришел общаться, открыл и замер у порога.
Без каблуков она была неожиданно маленького роста. Хрупкая и худенькая, в подчеркнуто скромном платье, с огненно-рыжими волосами, которые ни к чему красить в черный цвет.
— Кирилл.
Меня качнуло. Первым, охватившем подобно нахлынувшей волне порывом было обнять ее. Потому что она была горячим летним солнцем в зените, радостью и радугой. Она была всем. Осью и основой миров и вариаций и, наверно единственным, что придает смысл их существования.
Она была богом. Моим богом.
Видимо, это меня и отрезвило, не позволив броситься на колени и лобызать Анне руки. А еще то, что именно из-за нее (да, не хотела, так получилось — но все же) наша реальность изменилась, и я утратил слишком многое. Вдох-выдох, все хорошо, Шато-Марго.
— Кирилл…
Некоторое время я видел только ее глаза. Ничего больше.
— Я… Ты как? — глаза Анны наполняли слезы. — Я была у тебя в больнице…, - она всхлипнула, поднесла руку к лицу. — Я думала, что… все.
Не понимаю, как я устоял. Ноги подкашивались. Где-то сзади — бесконечно далеко — тихонько ойкнула Милена.
— Уходи, — прошептал я.
— Кирилл…, - начала было Анна, но я перебил:
— Уходи. И не попадайся мне больше на глаза, никогда. Я не играю в ваши игры, Алина, ставки не по мне.
Не понимаю, откуда вырвалось это «Алина», только она дернулась, как от хорошей оплеухи, и побледнела. Посерела даже…
— Не хочу, не могу тебя больше видеть… — опустошенно промолвил я. — Уходи, Господи.
Теперь ее трясло. Самым натуральным образом. Анна схватила было меня за руку, но я шарахнулся в сторону, словно от призрака и захлопнул дверь.
Должно быть, я сильно переменился в лице, потому что Милена вскочила, как ужаленная и кинулась ко мне, словно вообразила, что теряет наставника.
— Вам плохо, Кирилл Александрович? Воды? Валидолу?
Я усмехнулся. Вспомнил, как началось знакомство с Анной, как раз с валидола.
— Ничего страшного, Милена. Бывает.
Она посмотрела на меня с выражением, не поддающимся описанию. Я нащупал в кармане пачку сигарет; подумал, что пора бросать курить.
— Вам помочь чем-нибудь, Кирилл Александрович?
— Я покачал головой.
— Не беспокойтесь. Лучше идти в архив, знакомьтесь с делопроизводством.
Милена согласно кивнула и уже в дверях обернулась.
— Может все-таки…
— Не стоит, спасибо.
И я остался один.
Мне надо было все обдумать.
* * *
Осень нахлынула как-то сразу: с утра еще по-летнему светило солнце, а к обеду небо заволокло тучами и зарядил дождь — до ноября, когда вместо капель посыпала ледяная крупка, а потом и пушистый снег.
Милена оказалась очень хорошим человеком. Добрая, девочка, которая всегда была на подхвате. За осень мы провели два крупных дела с сектами, так что молодой специалист Валекжанина слегка утратила свой идеализм, не потеряв, однако, доверчивости и юношеской восторженности по поводу своей работы.
Отношения Глеба и Марины как по накатанной двигались к свадьбе. Потом в отделе всем составом отмечали Новый год с огромным количеством спиртного, и мой друг застукал Марину в объятьях Серапиона, который хорошо принял на грудь и пустился, что называется, во все тяжкие. Третьего января Марина уехала из города навсегда — обнаружилось какое-то наследство в Волгограде, а Серапион с Глебом психовали до марта, то сцепляясь по пустякам чуть ли не до драки, то беседуя в обнимку за кружкой пива. В их разборки я не вникал; все это было словно за стеклом, на сцене или экране.
За зиму я разоблачил народную целительницу Наталью Селиванову, которая публиковала свою рекламу во всех газетах и брала по тысяче за консультацию, не брезгуя и вещами, когда у клиентов не оставалось денег. Со стороны закона к ней было не подкопаться, но и на старуху бывает проруха. В общем, этим случаем я могу гордиться.
Дело Трубникова так и не было раскрыто. Некоторое время оно еще всплывало в статьях криминальной хроники, а затем о Валентине забыли. Такова судьба общественного лица — не напоминая постоянно о себе, рискуешь вскоре быть неузнанным. Вдова журналиста очень быстро утешилась в объятьях молодого генерального директора крупной фирмы и в спешном порядке изменила фамилию Трубникова на Циммерман.
Анна ушла и больше не появлялась. Я не наводил о ней справок и вообще старался не думать про студентку филфака, ресторанную певицу, аватару Господа нашего. Мне практически удалось убедить себя в том, что все, случившееся летом, произошло не со мной. Так действительно было легче; я даже не впал в депрессию, которую с тревогой ожидал врач. Так действительно было.
Иногда я просыпался, садился в кровати и, глядя в окно на спящий зимний город, чувствовал, как исчезает, утекает из памяти, как прерванный сон нечто важное, единственное, что имеет для меня какой-то смысл. Кругом было темно и тихо, цокали в соседней комнате часы, и виделось, как тени от предметов густеют, наливаясь мраком, растекаются по полу, ночь скалится в стекло, а зима — не окончится.
