Платье пахло шкафом. И больше ничем. Мертвый запах, ни капельки старых духов, которые напомнили бы о давно забытом, ушедшем в никуда празднике…
А я ли это, думала Павла, натягивая холодные противные шелка. Со мной ли все это происходит, меня ли снова куда-то ведут, тащат, все против моей воли, но подразумевается, что я должна еще и быть довольна… Послужить науке, спасти человечество от распада, да мало ли что потребуется от ассистентки с четвертого канала, дело житейское…
– Павла, ты куда?! – это Стефана.
Да, бедная сестренка. Сперва эта странная внезапная выписка из больницы, а теперь еще Павлу ведет под руку господин Тодин, ведет невесть куда с документами…
Прислонившись к дермантину входной двери, Павла смотрела, как Тритан что-то втолковывает Стефане; слов не разобрать, но Стефана отступает, и решительный порыв ее – никуда не пускать сестру вплоть до полного выздоровления – пропадает, куда-то девается, гаснет.
Дальше они уселись в какую-то машину; Павла, кажется, задремала, иначе как объяснить этот странный провал в памяти? Ее везли не в клинику и не в центр психологической реабилитации; Тритан молчал, отстраненно и холодно. Во всяком случае, Павла воспринимала его молчание именно так.
…Бегущие навстречу сосновые стволы…
Павла потерла слипающиеся глаза. Нет, за рулем совсем другой водитель. Не тот, чью смерть она наблюдала… кстати, когда это было? Позавчера, неделю назад?..
– Павла, выходим.
Ей в руку лег пластмассовый прямоугольник паспорта. Холодный, как льдинка; спотыкаясь, Павла брела по ковровой дорожке, тут-то и выяснилось, что переобуться она забыла, и подол праздничного платья то прикрывает, то кокетливо обнажает стоптанные домашние тапочки…
У Рамана Ковича домашние тапочки черные и ворсистые, как саажий бок.
– Осторожно, Павла, ступеньки.
Куда он ее все-таки ведет? Чего он от нее постоянно хочет, человек с низким, как пароходная сирена, голосом?..
Из полутьмы – а может быть, Павле померещилась полутьма, потому что спустя минуту было уже вполне светло – вынырнул некто в темном костюме, с бледным улыбающимся лицом. Из короткого разговора Павла разобрала только: «Ну да, конечно», после чего перед ней и Тританом отдернулась бархатная портьера:
– Сюда, пожалуйста…
Длинный канцелярский стол. В самом центре его – нелепый букетик искусственных цветов.
Тритан вдруг взял ее за плечи. Неуместным, как показалось Павле, жестом.
– …Как и договорено, без долгих формальностей…
Они упекут меня, подумала Павла, холодея. Без долгих формальностей – куда-нибудь в интернат для умственно отсталых…
– Павла, давай сюда паспорт.
Она вцепилась в пластиковый прямоугольник, как будто это могло ее спасти. Как будто скользкую пластмасску трудно вырвать из увлажнившихся пальцев, вот так…
– Господин Тритан Тодин, подпишите здесь и здесь.
Павла смотрела, как Тритан принимает из чужих рук красивое стилизованное перо. И ставит на синем глянцевом листе два живописных росчерка красными чернилами – сверху и снизу…
Акт сдачи-приемки.
Все.
Человек в черном костюме о чем-то спросил, обращаясь к Тритану; Павла не расслышала. Вокруг искусственных белых цветов бесплодно кружилась одураченная желтая пчела.
– Да, – ответил Тритан, и его ответ был едва ли не торжественным. Да…
– Госпожа Павла Нимробец, подпишите здесь и здесь.
Перо было теплым на ощупь. Павла близоруко прищурилась; ей, никогда не страдавшей расстройством зрения, вдруг показалось, что мир вокруг причудливо расплылся.
Бумагу надо прочитать. Надо во что бы то ни стало. Отбросить перо, закатить истерику…
А может быть, этого от нее и ждут?!
Неужели она подпишет, так и не прочитав?
– Да, Павла. Подписывай.
Его голос всегда имел над ней необъяснимую власть.
– Подписывай, Павла.
Когда катишься с горы, уже невозможно остановиться. «Нимробец», написала она красными чернилами прямо рядом с чьим-то услужливо указующим пальцем. И еще раз: «Нимробец».
– Госпожа Павла Нимробец, достаточно ли твердо ваше решение взять в мужья присутствующего здесь господина Тритана Тодина?
Она тряхнула головой, прогоняя шум в ушах.
Молчание. Жужжит одураченная пчела.
– Госпожа Павла Нимробец, – бесстрастно повторил черный человек, – достаточно ли твердо ваше решение взять в мужья присутствующего здесь господина Тритана Тодина?
– Чего? – спросила она шепотом. Черный человек чуть заметно вздохнул и повторил в третий раз, с теми же интонациями:
– Госпожа Павла Нимробец, достаточно ли твердо ваше решение взять в мужья присутствующего здесь господина Тритана Тодина?
Она закусила губу. И зажмурилась.
И ощутила теплую руку на своем плече.
– А почему бы и нет, – сказала она шепотом, не раскрывая глаз.
А что еще ей оставалось делать?..
* * *
Какое счастье, что основной состав театра отправился вояжировать по провинции. Весть долетит, конечно, и до них – но, по крайней мере, обсуждение трагедии с Валем будет проистекать далеко-далеко от Ковича, от репетиций, от «Первой ночи», которая вот-вот грозит перейти в последнюю…
Лица была вся в слезах, как восковая свечка.
– Ты будешь репетировать с другим партнером, – сказал ей Раман, и она посмотрела на него, как на изувера.
– Разве…
– Запомни, Лица. Весь театр может повыбрасываться из окон – на седьмое сентября назначена премьера. И она БУДЕТ.
Лица всхлипнула. Раман представлялся в ее глазах чем-то вроде каменной машины, идущей к цели по трупам собственных актеров; о бессонной ночи, предшествовавшей этому холодному утру, он ей рассказывать не стал.
– Валь не выдержал, Лица. Валь сломался, но это его собственная проблема. Он мог отказаться от этой работы; он вообще мог уйти из театра, но он захотел взять эту вершину – и сломался на половине пути. Мы найдем ему замену.
Лица смотрела в сторону; плохо, если она будет меня презирать, подумал Раман. Нехорошо для работы.
И он сжал пальцы на ее щуплом плече:
– Мы не виноваты, Лица, что так получилось. Это несчастный случай. Мне очень жаль. Я ночь не спал, поверь.
И, иллюстрируя свои слова, провел ладонью по воспаленным векам.
Пусть девочка верит, что режиссер – тоже человек.
Он пересмотрел график. Отныне утром и днем на репетицию вызывались эпизоды, в которых главный герой не был занят; вечера Раман предназначил для поиска.
Он знал наперечет всех актеров города, хоть чего-нибудь, по его мнению, стоящих; сложность заключалась в том, что искать предстояло не сформировавшегося профессионала, а мальчишку, безвестного, начинающего.
