Вокруг проносилось что-то; кажется - машины, люди; говорили, гудели; но я принимал их за сгустки безвольного тумана; и дома, и улицы, и серое небо над ними - все казалось призрачным, вот-вот готовым рухнуть, разбиться в ничто: "Это ведь сон" - шептал я. - "Все это снится. Вот проснусь сейчас в своей кровати... а может, я уже давным-давно кручусь там в бреду; и все это мне привиделось?" - от картины, которая представилась, стало тошно: моя комната, кровать и я в ней уже многие дни в беспамятстве, совсем рядом со смертью, и никто не придет на помощь - я, ведь, совсем один.
"Нет - должен, ведь придти Петр Алексеевич, Катерина - но, может, и они тоже часть бреда? Может и их нет?.. Господи, кажется я схожу с ума... Что же делать теперь? Куда идти?.. К Николаю, да к нему. Принести динамит, взорвать его дверь, вытащить его на свет... Господи, я же схожу с ума! Но что же мне теперь делать?"
Я проходил возле какого-то подъезда, как услышал доносящийся из него резкий, рвущийся кашель - кашлял ребенок.
- Саша! - позвал я, понимая, что Саша уже в земле, но раз это был бред, он мог стоять с окровавленным лицом в том подъезде и с укором смотреть на меня.
Сейчас вижу со стороны себя тогдашнего: смертельно бледного, со впалыми щеками, с усталыми, окруженными синевой глазами; дрожащий от холода - толкнул дверь подъезда и там увидел не Сашу, но какого-то другого бледного болезненного мальчишку; за ним шла полная бабушка похожая на бабушку Николая.
- Вашему сыну надо в больницу. - в отчаянии зашептал я. - Пожалуйста, прошу вас. Лечите его немедленно; иначе - погубите.
Старушка с испугом взглянула на меня и взяла внучка за руку.
- Куда ж мы, по твоему собрались...
И поспешила с ним к машине скорой помощи, которая стояла в нескольких шагах от подъезда...
Потом, не разбирая дороги, я куда-то брел. Иногда бежал, иногда шел медленно, иногда совсем останавливался. Потом, когда серость стала густеть, почувствовал, что если не отогреюсь сейчас же, так замерзну совсем, не смогу больше двигаться, упаду в темный, городской снег.
Зашел в какой-то магазин и уселся там на батарею у входа; просидел на ней с полчаса, а потом потянуло меня в этот магазин. Хоть и до жара нагрелся я на батарее, а все ж не пристанная, холодная дрожь сводила тело.
Ноги привели меня в отдел оптики и там я купил бинокль; причем понял, зачем его купил, уже выходя из магазина - я решил вернуться к черному дому, зайти в подъезд противоположный тому, в котором жил Николай, подняться в одну из пустующих квартир и оттуда наблюдать за ним.
Оказывается, забрел я в новый, высотный район и целый час потратил на то, чтобы выбраться из этого бетонного лабиринта.
Вот и узенькие, едва освещаемые редкими фонарями улочки, вот и дома, ожидающие своей смерти... вот и их мрачный повелитель, весь окутанный мраком и воем.
Арка; подъезд в который никогда раньше я не заходил - такой же черный, как и подъезд Николая; под ногами что-то хрустело - быть может, битое стекло или чьи-то сухие кости - не знаю... Я был готов тогда ко всему.
Пятый этаж; квартира без двери, но с забитыми досками окнами - доски эти я с остервенением выломал и обломки их посыпались во двор.
Достал бинокль, настроил: вот яркое, квадратное окно кухня, но там никого нет; левее освещенное слабым светом окно его комнаты; а вот и он - всего лишь в шаге от меня - вот глаза его огромные, нестерпимые - передо мной. И он смотрел на меня; лицо искаженное страданием, видно было, как дрожит он.
"Помни, что он не может тебя видеть" - шептал я, пытаясь совладеть с желанием броситься прочь.
А он зашептал, потом и выкрикнул что-то неслышное мне; склонил голову и продолжил писать - перед ним на столе все завалено было листами. Левой рукой он перехватил у запястья правую, так как она сильно дрожала, почти не слушалась его.
Пока он писал, я изучал те листки, что лежали на столе - да, там были стихи, но к этому я вернусь позже.
Он исписал лист, прошел с ним на кухню, положил там на стол, а сам вернулся в комнату; там простоял некоторое время - всего лишь в шаге от меня; и кричал в исступлении то, что я не мог слышать - только ветер выл; потом сгреб все стихотворные листы в одну кучу и поджег их.
- Нет!!! - завопил я, а он вздрогнул и вновь смотрел своими страшными, выпуклыми прямо глазами на меня.
- Нет, безумец!!! Остановись, прошу, прошу, прошу!!! Остановись!!! Что же ты делаешь!!!
С такими воплями бросился по лестнице, но во тьме, дом подставил мне подножку - одна из ступеней выгнулась... Я упал, и громко хрустнула - на этот раз моя кость - пала тьма...
* * *
Открыл глаза, увидел окно, а за ним пушистые, увитые ярко-белыми чуть златящимися на солнце снежными шапками ветви; за ними небо синее, яркое. А вон и снегирь с пышной красной грудкой прохаживается на подоконнике, вон и друг его спорхнул из чистого глубоко прозрачного воздуха, принес хлебную корку.
А в комнате бело-бело, чисто, просторно и свежо. Я лежу на кровати, а передо мной на кресле сидит Катя в белом своем платье, глаза ее светлые с теплотой смотрят на меня.
- Здравствуй... - произнесла она негромко и сразу что-то запело в моей душе от этого чистого, доброго голоса.
- Сережа, ты мог бы замерзнуть там. Ведь никто не знал, где тебя искать; подъезд совсем не жилой. Но позвонила какая-то старушка...
- А что с Николаем?
- Тот подъезд тоже больше не жилой.
- Что же с ним?
- В ту ночь, когда ты сломал себе руку, он покончил с собой...
- Что?!
- Да... мне тяжело говорить об этом...
- Но как?!
- В ванной, наполнил ее ледяной водой - горячую у них отключили - и в этой ледяной воде перерезал вены...
- А что еще нашли?
- В его комнате кучу пепла на столе. А на кухне предсмертную записку.
- Что же там было?!
- Не знаю, Сережа... Не читала...
- Но ведь должны были говорить!
- Да слышала: про одиночество, про безысходность, про то, что каждая ночь для него пытка нескончаемая; что из тьмы крадется к нему что-то, что дом живой и даже не знает, сможет ли он добежать до ванной - ведь надо пробежать у двери ведущей на лестницу - там, как он считал, его поджидало что-то.
- А какие последние слова? Ведь и про это должны были говорить, Катя.
- Да - "Не знаю, что ждет меня впереди, быть может только мрак боль и бесконечное тоскливое одиночество. Что же, если так суждено... Но я бы хотел вернуться в ту счастливую, светлую страну, где цветут в нашем прекрасном дворе яблони, где вечная весна в душах людей; в тот мир, где нет безумия, который совсем не похож на наш мир. Пишу это не для людей, но для ветра".
* * *
Прошли годы; сейчас сижу в своей комнате, на кресле рядом сидит моя Катюша, читает нашему малышу, маленькому Сашеньки, детские сказки, он улыбается, глазки его мечтательно загорается и он чистым голоском переспрашивает то про Бабу-ягу, то про Василису прекрасную.
