Произведя осмотр своих посетителей, факир сделал знак рукой и произнес несколько непонятных слов.
— Великий Нариндра, — сказал вполголоса Дайянанда, — желает, чтобы вы сели с ним рядом.
Факир сидел почти у самого наружного края террасы, оборотившись лицом к стене храма, сходившейся углом с той, в которой проделана была дверь. Пока Андрей Иванович раздумывал, где ему сесть, так как сидеть спиной к пропасти в таком близком от нее соседстве вовсе не казалось ему приятным, факир жестом пригласил его занять на полу место рядом с собою, приблизительно на расстоянии руки вправо, рядом с Андреем Ивановичем, в таком же расстоянии, поместился Рами-Сагиб. По другую сторону факира сел Авдей Макарович, кряхтя и браня в душе слишком раскалившийся на солнце пол и неудобный способ сидеть по-турецки, согнув колени. Около него, с соблюдением таких же промежутков, поместились Дайянанда и старый брамин. Заметив, что все расселись, как должно, Нариндра положил свою правую руку на левое колено Андрея Ивановича, а левую руку на правое колено Авдея Макаровича и снова сказал несколько слов.
— Великий Нариндра, — перевел снова Дайянанда, — желает, чтобы вы, сагиб Гречау, положили свою правую руку на левое колено Рами-Сагиба, а вы, сагиб Сименс, дайте вашу левую руку сюда, на мое правое колено. Затем, сагибы, вы все время должны смотреть прямо перед собою, на эту стену, не оглядываясь по сторонам, чтобы ни случилось… Желаете вы подчиняться этому условию?
— Конечно, — отвечал Андрей Иванович.
— Идет, — откликнулся в свою очередь Семенов. — Только, чорт возьми, ужасно неудобно сидеть в таком положении, — прибавил он конфиденциально, обращаясь к Дайянанде.
— Тс! — остановил его этот последний, прикладывая палец к губам в знак молчания, и указал на стену, куда следовало смотреть.
"И везде-то приемы этих фокусников одинаковы", — думал Андрей Иванович, не сводя между тем глаз с темной, потрескавшейся стены храма. — "Вот и этот индийский Месмер сначала устраивает магнетическую цепь, а потом будет разыгрывать на наших нервах, что ему вздумается"…
"Однако, как жарко", — продолжал думать Андрей Иванович, чувствуя непреодолимый позыв к зевоте. — "Того и гляди задремлешь… Вероятно, это сиденье на горячем полу располагает ко сну".
И на самом деле он уже начинает грезить наяву. Ему кажется, что стена, на которую он смотрит, более уже не стена, а густое, сероватое облако, что это облако мало-помалу становится реже, тоньше и наконец сквозь него проглядывает голубое небо. Потом на этом небе начинают обрисовываться далекие вершины снежных гор, а у подошвы их вырастает что-то вроде московского кремля: такие же башни, золотоверхие крыши, широкие купола, золотые и лазурные с золотыми и серебряными звездами… Вот, кажется, даже колокольня Ивана Великого… Впрочем, нет: это не кремль, а что-то очень похожее на него, — быть может, таким он был во времена Ивана III или при Иване Грозном…
Желая удостовериться, спит ли он или грезит наяву, Андрей Иванович свободной рукой протирает себе глаза. В тоже мгновение видение исчезает и перед его глазами появляется снова та же темная, потрескавшаяся стена. — "Ну, ясно", — думает он, — "я задремал"…
Рука факира сильнее нажимает его колено. Андрей Иванович снова смотрит на стену и уже заранее знает, что будет дальше. "Я задремлю", — думает он, — "и увижу тот же кремль с его красивыми башнями, куполами и колокольнями".
Действительно, вот уже появилось серое облако, вот оно рассеялось, вот снежные вершины, а вот и кремль! Нет, это совсем не московский кремль. Стены и башни похожи, но все-таки это — что-то совершенно иное: это меньше кремля и здания стоят ближе друг к другу. И потом — какая роскошная растительность окружает эти здания, какая масса великолепнейших цветов! Таких нет в московском кремле.
Вот эта терраса, на которую выходят островерхие двери и окна храма, почти вся утопает в цветущих растениях. Они ползут по стенам, стелются по каменным плитам пола и разноцветными гирляндами свешиваются из белых мраморных ваз, украшающих вычурные резные гранитные столбы, в которых утверждена вызолоченная решетка террасы. Целый лес цветущих растений, стеной поднимаясь вокруг решетки, ревниво охраняет террасу от всего окружающего мира и в этом уединении так хорошо проводить долгие часы дня за чтением какой-нибудь умной книги или в размышлениях, вызванных этим чтением, подобно этому красивому индусу, который медленно прохаживается по террасе с книгой в руках.
Его бледное, овальное лицо, с небольшими усами и короткой бородой, носит несомненные признаки интеллигентности. Об этом особенно свидетельствуют его красиво очерченный лоб и большие задумчивые глаза, которые то внимательно устремлены в книгу, то в раздумье обращаются к зеленой чаще растений, рассеянно скользя по роскошным цветам и сверкающей листве, омытой недавним дождем, как будто внутренний мир застилает для этих глаз все окружающие предметы.
Медленно прохаживается по террасе молодой пундит, погруженный в чтение своей книги. Ветерок тихо колеблет богато вышитые концы белой кисейной повязки, покрывающей его голову в виде легкой и пышной чалмы, длинные, вьющиеся волосы прихотливо падают на высокий, вышитый жемчугом воротник его серого шелкового полукафтана, застегнутого на груди золотыми аграфами с тремя крупными жемчужинами на каждом; из-под широких белых шелковых шальвар выглядывают узкие носки желтых, вышитых серебром туфлей.
— Кто этот индус? — думает про себя Андрей Иванович.
— Это — Нарайян Гаутама Суами, — отвечает громко Нариндра, слегка нажимая колено Андрея Ивановича. На каком языке говорит Нариндра — неужели из русском. По крайней мере Андрей Иванович не нуждается более в переводе Дайянанды.
— Это — Нарайян, — повторяет факир. — Если ты хочешь говорить с ним, я его окликну.
— Конечно, хочу, — говорит Андрей Иванович, но не слышит своего голоса: вероятно, он по-прежнему только думает про себя.
— Хорошо, — продолжает Нариндра. — Я позову Нарайяна и ты расскажешь ему, зачем ты его желаешь видеть и кто тебе указал на него. Слушай, я сейчас его позову: — Нарайян Гаутама Суами, брамин, служащий видимым рукотворенным богом только затем, чтобы сберечь души темных людей от холодного ужаса безверия, но сам познающий сердцем иного, невидимого бога! Два иностранца, два русских, желают говорить с тобою.
— Махатма Нариндра! — послышался издалека приятный тихий голос, — для меня счастье быть не только другом твоих друзей, но даже слугою твоих слуг. Пусть скажут мне иностранцы, чем я могу служить им.
