А почему бы мне не прогуляться немного и не побыть наедине с собой, раз уж в данный момент толку от меня все равно никакого?
Вот оно, старое школьное здание. За минувшие годы оно не стало новее. Вселенский рост энтропии. Ну, здравствуй, старая рухлядь, здравствуй, отрава моего детства. Помню твои щербатые ступеньки, помню и коновязь. Мне приходилось вставать затемно, чтобы дотрюхать сюда на моей кобылке и не опоздать к первому уроку. Бывало и опаздывал. Совсем плохо, если первым уроком шло землеведение или музыка. Господин Мбути и дама Фарбергам меня и так-то не любили, а уж стоило мне опоздать на их урок – сразу начиналась словесная экзекуция к радости всего класса. Я был настолько глуп, что огрызался. Странно, что меня не выгнали из школы: у нас ведь нет этого бзика метрополии насчет обязательного образования для каждого олуха. Скажу больше: если бы не мама, я бы сам бросил школу. Примеры имелись в избытке. Половина фермерских детей не шла далее трех классов – и ничего, работать на земле это им не мешало.
Зайти, что ли, внутрь? Нет, незачем. В прошлом тоже надо копаться с каким-то толком, а не просто так. Да и пусто там сейчас, пусто, пыльно и гулко. По идее при оккупантах школа должна была работать, они стремились создать видимость нормальной гражданской жизни, да много ли осталось учеников и учителей? А сегодня уж точно никто не придет в школу, все помчатся на площадь радоваться и бесноваться, не понимая даже такой простой вещи, что победа над землянами в масштабах одного города – это еще не победа, а лишь эпизод, и что противнику не составит большого труда стереть с лица Тверди и не такой город, как Степнянск…
Басовито скрипнула и медленно начала открываться входная дверь – кто-то выходил наружу. Ба! Дама Фарбергам собственной персоной!
Она стала совсем старушкой, наша школьная гарпия. Я даже ощутил укол жалости, особенно когда переступил с ноги на ногу – в ускоренном темпе это должно было выглядеть как странный взбрык – и напугал мою бывшую учительницу.
Она отпрянула, если только может отпрянуть земной зверь ленивец, а я решил не шевелиться, чтобы не напугать ее до смерти. Медленно отпрянув и еще медленнее собравшись с духом, дама Фарбергам медленно открыла рот и медленно-медленно проревела низким басом:
– Ч-и-т-о-о-о в-а-а-а-м у-у-г-о-о-о-д-ы-н-о-о-о?..
Сколько я помнил, у нее было контральто, голос и без того низковатый, но то, что получилось сейчас, привело меня в дрожь. И тут она меня узнала – тоже медленно.
– Л-ы-а-а-а-р-ы-с?..
А потом я увидел, как маска испуга превращается в маску умиления и радости. Каждая фаза этого процесса тянулась нескончаемо долго. Дама Фарбергам умилялась, узнав меня! Старая грымза, смолоду наделенная редкой стервозностью, узнала ученика, бесконечно третируемого ею, конечно же, для его пользы, и была рада! Быть может, она вообразила, что ее песенный патриотизм сделал из меня солдата-освободителя? Чего доброго, эта недосушенная мумия еще решит отблагодарить меня «народной» песней в собственном исполнении! Я этого не вынесу.
Молча повернувшись, я зашагал прочь.
Четырнадцать погибших темпированных бойцов из двухсот да еще десятка два раненых – мы оплатили победу не слишком дорогой ценой, особенно если учесть, с кем имели дело. Пальмиери мог по праву гордиться операцией.
Среди погибших был и Дауд, брат Джафара. Пуля – наверняка случайная – пробила ему голову от виска до виска. Странное совпадение: две одинаковые смерти, обе связанные с марцианами, но обе по-разному. Дауду так и не довелось узнать от меня, как много лет назад погиб его брат. Поймав пулю, он избавил меня от необходимости объясняться. Я внезапно понял, что непроизвольно радуюсь этому! Черт возьми, а не трус ли я?
Не трус, ответил бы мне покойный дядя Варлам. Просто не надо было говорить правду. Что хорошего в том, что посторонний человек узнал бы, как вели себя марциане на Тверди? Я не настолько силен в догматике адаптивного махдизма, чтобы предположить, как повел бы себя ревностный приверженец этого вероучения, узнай он о том, что наши сегодняшние союзники и покровители хладнокровно убрали его брата. Меньше озлобленных фанатиков – меньше проблем.
К полудню ожила радиосвязь, но лишь ближе к вечеру стало понятно: мы одержали победу в масштабах всей Тверди. Не везде дело пошло так же гладко, как у нас. В Новом Пекине наши потери были гораздо серьезнее. Нескольким боевым платформам удалось подняться с базы под Нью-Жмеринкой, только что захваченной партизанами. С базой наши промедлили, и в результате город фактически перестал существовать – боевые платформы, машины вообще-то универсальные, особенно хороши для ударов по наземным объектам.
Кое-где, напротив, дело пошло лучше. На Северном материке уцелела только та техника землян, которая к моменту начала операции находилась в воздухе. На Восточном побережье произошло и вовсе невиданное: партизаны полностью уничтожили гарнизон небольшой базы, захватив в целости три платформы и с полдесятка катеров! Одну платформу неопытные пилоты гробанули при взлете, однако с управлением остальными справились, не говоря уже о катерах. В воздушном бою с одной-единственной боевой платформой землян вся эскадрилья была уничтожена, что и неудивительно, но и землянин рухнул на скалы. В четырнадцать ноль-ноль по радио был передан приказ Штаба: брать десантников в плен, и как можно больше. Это означало, что земляне продолжают наносить удары с воздуха и нам нужны заложники.
Однако Врата, установленные землянами в Новом Пекине, были разрушены, и это, пожалуй, было сейчас главнейшим. Прежде чем взорвать Врата, подразделение темпированных бойцов проникло сквозь них на Землю, навело там столько шороху, сколько успело за пять минут, и отступило без потерь. Фантастически удачная операция имела полный успех главным образом из-за ее фантастической наглости. Какие бы рапорты ни слал главнокомандующий на Землю, отныне там должны были понять: он растяпа, а мы умеем кусаться. И будем кусать! У нас еще есть зубы.
Весь день, растянувшийся для меня на три дня субъективного времени, Степнянск бурлил. На площади один оратор сменял другого, ошалевшее от нежданного счастья население ликовало и бесновалось, из джунглей уже тянулись длинные вереницы беженцев, и никто не желал понять, что дело еще не кончено. Толпа качала темпированных бойцов, и те медленно взлетали и медленно опускались. Одна темпированная лошадь, взбесившись, носилась по городу и искалечила нескольких человек, прежде чем сама не свернула себе шею, врезавшись в фонарный столб. Появились пьяные, да и трезвые были немногим лучше. Пальмиери лишь махнул рукой в ответ на мое требование навести в городе хотя бы подобие порядка и быть готовыми к новому бою:
