Жить Камаев продолжал в палате. В свободное время заходил в свою устроенную по соседству временную мастерскую с камнерезными и шлифовальными станками, однако за работу не садился. Он брал в руки какую-нибудь из своих сохранившихся вещиц, долго рассматривал ее, будто видел впервые, и ставил обратно, мрачнея и замыкаясь в себе.
Самым любимым развлечением Камаева был просмотр программ телестера. Развлекательные передачи его интересовали мало, но репортажи из морских глубин и из космоса захватывали его внимание целиком, и он сидел в кресле, подавшись вперед, словно принимая непосредственное участие в происходящих событиях, то и дело восклицая: «Вот здорово!» Особенно восхищали его преобразования на Венере, где с помощью особого вида сине-зеленых водорослей была изменена атмосфера, ставшая похожей на земную. Ученые предвещали, что еще через несколько десятилетий человек сможет жить на Венере без всяких защитных приспособлений. Эльгин пообещал Камаеву: «Если у вас возникнет желание, мы, после некоторой подготовки, включим вас в состав венерианской экспедиции, и вы воочию увидите красоту младшей сестры нашей матушки-планеты». Глаза Камаева загорелись восторгом, но тут же померкли. «Прежде всего я хотел бы съездить на Урал, посетить родные места», — ответил он.
Камаев буквально с первых же дней начал проситься на Южный Урал. Под всякими благовидными предлогами его просьбу отклоняли, но он настаивал все упорнее и требовательнее, и Эльгин не выдержал, вынес вопрос на обсуждение комиссии хирургического центра. После долгих дебатов поездка на Урал была разрешена. Нашлись скептики, вроде Лунина, которые предостерегали, что пациенту еще рано выходить в мир, его психика может не выдержать сильных стрессовых ситуаций, были некоторые сомнения и у Эльгина в целесообразности такой поездки, но большинство склонялось к тому, что посещение родного края поможет Камаеву скорее адаптироваться в окружающей его среде.
Решено было везти Камаева на Урал самым спокойным, хотя и очень медленным видом транспорта — аэропоездом, следующим по воздушной реке. Тимур вспомнил, что воздушные реки были открыты еще в середине двадцатого века, но тогда они представляли загадку, и никто не помышлял об их практическом применении.
Лететь требовалось целый час. За это время пациент, по мнению специалистов, успеет настроиться на встречу со своим городом, который ему предварительно покажут в голографии. Тот дом, где он жил, к сожалению, не сохранился — все эти старинные примитивные коробки, уныло однообразные, служившие временным разрешением жилищного кризиса, были снесены, за редким исключением, еще в прошлом столетии. Остались лишь национальные памятники и заповедные уголки. И была еще одна оправданная цель поездки: Камаев хотел наведаться в горы, где некогда добывали цветные поделочные камни.
Когда в иллюминаторах аэропоезда показалась внизу Уфа, Тимур приплюснулся к окошечку, не сводя глаз с голубых излучин трех рек — Агидели, Уфы и Демы, с крутых холмов, на которых возвышался город его детства. Он был готов увидеть большие перемены, но не ожидал, что они окажутся такими разительными. Собственно говоря, прежнего города не было. Едва угадывался проспект, на котором стояли здания совершенно иной высоты и конфигурации, рядом с ними игрушечными казались здания горсовета и гостиницы. Холм с памятником Салавату Юлаеву и каменная игла Монумента Дружбы утопали в зелени. Чуть поодаль, простираясь в заречные дали, раскинулись новые районы с домами причудливых конструкций. Лишь в бывшем центре города сохранилось несколько улиц старой застройки. Незыблемо стоял красный монолит оперного театра. Сверкала стеклянная ваза слегка модернизированного Дома актера. За счет бывшего трамвайного кольца разросся Ленинский скверик. И вообще не было видно привычных трамвайных линий и троллейбусов. Городской транспорт ушел под землю или вознесся ввысь.
Уфа превратилась в гигантский мегаполис, но что удивительно, она не оставляла безотрадного впечатления, какое порождают большие, беспорядочно растущие города; напротив, при всей ее огромности, она была стройна и пропорциональна, ласкала взор своей законченной композицией.
Устроившись в гостинице, Эльгин с Тимуром вышли прогуляться по старым улицам.
— Хотите, буду вашим гидом? — предложил Тимур, все еще взбудораженный и чрезмерно оживленный от встречи с родным городом. — Где-то здесь поблизости должен быть домик-музей Ленина. Там меня принимали в пионеры. Какой это был счастливый день! И, как сейчас помню, я горестно плакал, вернувшись домой и обнаружив на своем галстуке чернильное пятнышко… Смотрите, вот еще один дом, очень дорогой для меня: в нем одна стена моя. Я ведь начинал работать каменщиком. Работал и учился в вечерней школе… А на этом месте стоял магазин, в котором продавали сувениры. Я любил разглядывать разные безделушки из дерева и камня. В одну из получек купил на мамин день рождения вазу из доломита. Тяжелая была и неуклюжая, но, видимо, чем-то привлекла меня. Возможно, узором. Мама сделала вид, что обрадовалась. А потом использовала ее вместо гнета, когда квасила капусту. Жили мы скромно, не позволяли себе лишних вещей. Моя зарплата была существенным подспорьем для семьи. Но когда я закончил десятый класс, мама настояла, чтобы я учился дальше, мол, работа подождет. Она хотела видеть меня нефтяником, нефтяники богатые, а я выбрал себе камни…
Эльгин слушал Камаева с неподдельным интересом, стараясь проникнуть в его настроение. Для него, как для ученого, было важно сопоставить душевное состояние пациента с той странностью, которая периодически проявлялась в нем. Если оба эти состояния взаимосвязаны, Камаев с минуты на минуту должен отключиться. Действительно, не успели они пройти несколько шагов, как Тимур внезапно оглянулся, точно его кто-то окликнул сзади: он замер, напряженно прислушиваясь, глядя перед собой невидящими глазами, затем его лицо постепенно ожило, пробежала по нему тень разочарования. Эльгин тотчас же спросил:
— Скажите, что вы сейчас ощущали? Что слышали? Прошу вас, это очень важно.
— Меня зовут, — спокойно ответил Тимур.
— Кто зовет?
— Если б я знал. Может, мать — я в долгу перед ней. Или жена. Так и не успел попрощаться с ней, поблагодарить за преданность и любовь. Не знаю, может быть, просто какой-нибудь человек, которого я когда-то незаслуженно обидел. Или которому мог принести добро, но поленился сделать лишний шаг. Может быть, зовет дом, построенный моими руками, зовут незавершенные дела. Иногда думаю, что зовет меня само время, которому я принадлежал.
