Кроме тоненькой книжечки, никакого материала про подземные ходы не было…
Мне оставалось додумать концовку к воспоминанию о походе двух древних мальчиков, но воображение вдруг иссякло… Все было ясно: Густав-Адольф отступил, а юные герои вернулись в Порхов.
Пора и мне было возвращаться на родину…
Автобус быстро довез меня до нужного места. Я снова увидел холмы, лес, озера, и сердце замерло, словно вернулся после вековой разлуки. Поднимаясь в гору, увидел, что навстречу бежит Проса.
— Вспомнила, вспомнила, — издали закричала хозяйка.
Я растерялся, не понимая старую Просу.
— Вспомнила… Кто… про подземный ход… рассказывал… — Хозяйка задыхалась после быстрого бега. Выдохнула радостно: — Костя Цвигузовский… Он в плену был… через подземный ход бежал.
Я не удивился: про всевозможные подкопы читал сотни раз.
Коетю я нашел на берегу Черного озера, где он вырезал ивовые прутья для сенной корзины. Я уже знал, что Константин — один из лучших кролиководов в районе… Корзин Косте всегда не хватало, хотя Костя искусно их плел.
Проса говаривала:
— Костя плетун мировой, что хочешь сплетет: зыбку, кошель, корзину, сарафан и тот может сплести… — И добавляла: — А языком он еще лучше плетет. Кружева вывязывает.
Костя был не один. Рядом с ним вертелся маленький белобрысый мальчуган, имени которого я не знал.
Костя выбирал вязкие хлысты, срезал острым ножом, складывал в пук. Работая, он рассказывал про партизанскую войну:
— Под Дубковскими горами было. Лежу за пулеметом, стреляю. Вдруг рядом девушка с карабином залегла. Из нашего полка, а ни разу ее не видывал… Красивая. Так и смотрел бы, да воевать надо. И вдруг вижу: лицом в мох, карабин выронила. Целили, видно, по мне, по пулемету, а попали в нее… Сердце закипело… А тут они в атаку пошли — рослые, шинели зеленые, будто лес двинулся. Остановил. Вся поляна от их шинелей зеленой стала…
— Еще расскажите, — голосом маленького попросил мальчуган.
— После боя, раненного, домой меня отпустили. В плечо ранили, плечо и распухло, будто пчелы жиганули… Остался без пулемета с одной РГ-42… Граната такая, с банку сгущенного молока. Ночевал дома, дневал в лесу. Время было как раз ягодное. Рожь будет — голубица спеет… Набрал ягод корзину, матери решил отнести. Подхожу к дому — немцы. Идут цепью, оружие на изготовку. Меня увидели. Хеа, хеа, кричат, никуда не денешься, сто стволов навели, иду потихоньку навстречу. А солдаты спешат, двое с карабинами вышли из цепи и ко мне… Они меня и заслонили. Подходят, шагов пять осталось…
Костя положил каземь тяжелый пук, сложил старенький нож.
— Когда идешь с оружием, влево стрелять удобнее, вправо — хуже, разворачиваться надо. Тут я и станцевал, да еще и корзину бросил… В упор выпалили, а промахнулись… Недолго затвор передернуть, три-четыре секунды… За четыре секунды сорок метров пробежать можно. Рядом хлев глинобитный стоял, я — к хлеву, за него под горку, и в клевера… Бьют из автоматов по клеверу, как косой косят, еще раз ранило, а уполз, не поймали…
Костя весело тряхнул головой, взвесил на плечо тяжеленный пук.
— Постой, — я тронул Костю за рукав. — Проса говорила, что ты про подземный ход знаешь…
— Знаю. Только рассказ этот долгий… Придется идти со мной, расскажу дома…
Деревня, где жил Костя, лежала в разрыве леса. Рядом с домами стояли хмурые елки, еловая грива перерезала деревню надвое. Возле этой гривы и стоял покосившийся Костин домик. Шумела в огороде столетняя ель, прыгала по мохнатым ветвям белка, грелся на солнцепеке муругий пес… Костя усадил нас с Саней за тесовый стол, врытый под окнами дома, принес полное решето спелой лесной малины…
Костя начал рассказ, и лицо его стало хмурым.
— В плен меня взяли полуживого… Повезли в Славковичи, потом в Порхов — в страшный порховский лагерь. Тысячи людей в нем фашист замучил. Теперь там поле, памятник стоит, а тогда — бараки, бараки, одни бараки… Кормили плохо, какая-то баланда, бурда-мурда. Встретил одного нашего, раньше толстенный был, буктерь, вижу, тоненький стал, тоньше тогнины… Утром, чуть заря, — на работу. Гонят конвойные, а мы еле бредем, шатаемся, что тростник на ветру… Работа тяжелая: на дороге, в каменном карьере, в лесу… Бурелом прошел, весь обрелок свалило. Распиливали эти лесины на шпалы… Коневая в общем работа. Парень-то я был кремяный, камни катал, а после болезни да на лагерных харчах совсем кащеем стал, еле ворочаюсь… Одна радость — живой. В плен-то попал без оружия, по подозрению, не то расстреляли бы на месте…
Костя заметил, что мы с мальчиком не взяли ни Ягодины.
— Вы что? Ягоды-то только из бора… Свежие, духмяные… Угощайтесь!
Взяв горсть малины, Костя продолжал:
— Выпала и хорошая работа: на кладбище фашистов хоронить. Потом я узнал: наш полк поработал, угробили добрую половину карательного отряда… Немцы народ аккуратный: лежат убитые на земле, под каждым солома расстелена. Грузовик гробов привезли — гробы дубовые, крепкие… Сгрузили мы гробы, ямы копаем. Лопата хорошая, что коса отточена. Лопата — оружие надежное. В рукопашном бою — особенно. Отошли конвойные, на чью-то могильную плиту пулемет поставили. Кладбище каменной стекой огорожено. За стеной — часовые, каски видно. Все равно кто-то попробовал уползти… Крики вдруг, стрельба… И тут я мальчонку увидел, лежит в траве, худенький такой… — Костя пристально посмотрел на меня. — Помню тебя в войну мальчишкой… Похож на тебя был тот пацан, просто вылитый… Лежит и ручонкой вот так показывает мне и моему сотоварищу: ложитесь, мол, ползите. Бросили лопаты, поползли… Трава высокая, будто в воду канули. Подползаем к каменному склепу… Мальчонка вниз, что-то повернул, открылась железная дверь. Малец в дверь, мы — за ним… Пересидим, думаю, суматоху, ночью, как стемнеет, уйдем… А мальчонка щелк — карманный фонарик включает. Видим, в склепе как бы нора и еще дверка, только не железная, а каменная. Втиснулся мой товарищ в нору, за ним и я, а мальчонка забрался и дверь закрыл… Хороший мальчонка и так на тебя похож, что я его твоим именем назвал… Смолчал, может, и имя было как твое… Ползли сначала, потом стало просторнее, пол плитой выстелен, свод и стены каменные. А сердце — будто щур пойманный… Не верится, что бежали. Видывал я, как выдра прячется, сидит на льдине, а потом бурть — будто ее и не было… Идем, мальчонка фонариком светит. В тайник попали, думаю. Потом соображаю: это же подземный ход! Еще от деда слыхивал про него, только дед говорил, будто ход завалило… Дышать тяжело, душно, сыро. В одном месте ход сузился, не ход, а лисья нора, ни каменных стен, ни пола, ни свода. Легли, поползли…
