Известие о смерти Пипо имело не только местное значение. Оно мгновенно распространилось по ансиблу среди всех Ста Миров. Первая обнаруженная после Ксеноцида Эндера разумная раса замучила до смерти человека, занимавшегося их изучением. Уже через несколько часов ученые, политики и журналисты начали высказывать свое мнение.
Вскоре наметилась согласованная позиция по вопросу. Один случай, к тому же происшедший при запутанных обстоятельствах, не доказывал несостоятельности политики Межзвездного Конгресса по отношению к свинкам. Напротив, факт смерти только одного человека, очевидно, свидетельствовал о мудрости проводимой политики ограниченного вмешательства. Нам следует поэтому не делать ничего иного, кроме как продолжать наблюдение, но с меньшей интенсивностью. Преемнику Пипо следовало посещать свинок не чаще чем через день и не дольше часа в день. Ему запрещалось требовать от свинок ответов на вопросы, касающиеся смерти Пипо. Это был еще более жесткий вариант старой политики невмешательстра.
Была проявлена большая забота о моральном состоянии жителей Лузитании. Чтобы отвлечь их мысли от страшного убийства, им направили по ансиблу множество новых развлекательных программ, несмотря на то, что это было дорого.
А затем, сделав то немногое, что могли сделать фрамлинги, находящиеся к тому же на расстоянии многих световых лет от Лузитании, народы Ста Миров вернулись к своим делам.
Только один человек за пределами Лузитании, один из полутриллиона людей, населяющих Сто Миров, ощутил смерть Жоао Фигейра Альвареса, по прозвищу Пипо, как событие, изменившее всю его жизнь. Эндрю Виггин был Глашатаем Мертвых в университетском городке Рейкьявика, известного своей деятельностью по сохранению скандинавской культуры. Сам город раскинулся на крутых склонах фьорда, который словно ножом прорезал гранит и лед замороженного мира под названием Тронхейм точно по экватору. Стояла весна, снег отступал, и нежные ростки травы и цветов набирались сил под яркими лучами солнца. Эндрю сидел на вершине холма в окружении дюжины студентов, занимавшихся изучением истории межзвездной колонизации. Эндрю вполуха слушал жаркий спор о том, была ли победа людей над баггерами необходимой предпосылкой экспансии человечества к звездам. Подобные споры всегда быстро переходили в поношение человека-монстра Эндера, который командовал флотом, уничтожившим баггеров. Мысли Эндрю были далеко отсюда; предмет спора был не то чтобы скучен, но и не казался стоящим внимания.
И тут вживленный в его ухо крохотный компьютер в виде серьги сообщил о жестокой смерти Пипо, ксенолога с Лузитании, и Эндрю мгновенно насторожился. Он прервал своих студентов.
— Что вы знаете о свинках? — спросил он.
— Они — наша единственная надежда на искупление, — сказал один из них, относившийся к Кальвину гораздо серьезнее, чем к Лютеру.
Эндрю взглянул на студентку Пликт — он знал, что она не выносила такого мистицизма.
— Они существуют не ради людей, ни даже ради их спасения, — с вялой снисходительностью произнесла она. — Они — истинные раманы, как и баггеры.
Эндрю согласно кивнул, но тут же нахмурился.
— Ты пользуешься определением, не являющимся общепринятым.
— Его можно и нужно использовать, — ответила Пликт. — Каждому жителю Тронхейма, каждому скандинаву, живущему в любом из Ста Миров, следовало бы прочитать «Историю Вутана с Тронхейма» Демосфена.
— Следовало бы, да мы не прочитали, — вздохнул студент.
— Глашатай, пусть она перестанет расхаживать здесь с важным видом, — сказал другой. — Пликт — единственная женщина, из тех кого я знаю, кто может это делать сидя.
Пликт закрыла глаза.
— В языке нордик есть четыре степени чуждости. Первая — это иноземец, или ютланнинг, — незнакомый нам человек с нашей планеты, но из другого города или страны. Вторая — фрамлинг, Демосфен просто использовал похожее скандинавское слово. Это человек с другой планеты. Третья — это раман — разумное существо другого вида. Четвертая — чужак — варелс. Это животные, с которыми мы не можем общаться. Они живут своей жизнью, и мы не можем понять, что заставляет их действовать так, а не иначе. Они могут иметь разум, они могут действовать сознательно, но нам не дано их понять.
Эндрю заметил, что некоторые из студентов были раздражены речью Пликт. Он привлек их внимание к этому.
— Вы думаете, что вас раздражает высокомерие Пликт, но это не так. Пликт не высокомерна, она просто точно выражает свои мысли. Вы явно стыдитесь того, что не прочитали повесть Демосфена о своем собственном народе, и, будучи пристыжены, вы ополчаетесь на Пликт, потому что не она виновата в вашем грехе.
— Я думал, что Глашатай не верит в грех, — сказал угрюмый молодой человек.
Эндрю улыбнулся.
— Это ведь ты веришь в грех, Стирк, и ты действуешь сообразно своей вере. Значит, для тебя грех существует, и, общаясь с тобой, Глашатай также должен верить в грех.
Стирк отказался признать себя побежденным.
— Какое отношение весь этот разговор о ютланнингах, фрамлингах, раманах и варелсах имеет к Ксеноциду Эндера?
Эндрю повернулся к Пликт. Она на минуту задумалась.
— Это имеет отношение прежде всего к тому глупому спору, который мы только что вели. С помощью этих скандинавских уровней чуждости мы можем увидеть, что Эндер не совершал Ксеноцида в нашем понимании этого слова, так как в тот момент, когда он уничтожил баггеров, мы считали их варелсами, и так считалось до тех пор, пока первый Глашатай Мертвых не написал «Королеву и Гегемона», и только тогда человечество поняло, что баггеры были вовсе не варелсами, но раманами; до того времени люди и баггеры не понимали друг друга.
— Ксеноцид есть Ксеноцид, — заявил Стирк. — То, что Эндер не знал, что они раманы, вовсе не делает их менее мертвыми, чем они есть.
Эндрю вздохнул при виде такого непримиримого настроя Стирка; среди кальвинистов Рейкьявика было модным отрицать значимость человеческих мотивов при обсуждении сути поступка, что он нес в себе — добро или зло. Они утверждали, что поступки являются добрыми или злыми сами по себе; и, поскольку Глашатаи Мертвых в качестве основы своей доктрины имели убеждение в том, что добро и зло заключаются всецело в человеческом мотиве и не совсем в поступке, это заставляло многих студентов вроде Стирка враждебно относиться к Эндрю. К счастью, Эндрю не возмущался по этому поводу — он понимал кроющийся за этим мотив.
— Стирк и Пликт, давайте рассмотрим другой случай. Предположим следующую ситуацию: свинки научились говорить на старке, а некоторые люди — на их языках; далее допустим, что мы узнали, что они внезапно, без повода или объяснения, замучили до смерти ксенолога, посланного для наблюдения за ними.
Пликт мгновенно придралась к вопросу.
— Откуда мы можем знать, что они сделали это без повода? То, что кажется невинным для нас, может быть невыносимым для них.
Эндрю улыбнулся.
— Пусть так, но ведь ксенолог не причинил им вреда, почти ничего не говорил им, словом, не затронул их интересов — по всем нашим меркам он не заслужил мучительной смерти. Разве этот факт непостижимого убийства не превращает свинок из раманов в варелсов?
Теперь уже Стирк торопливо проговорил:
— Убийство, есть убийство. Этот разговор о раманах и варелсах — сущая ерунда. Если свинки убивают, то они — зло, как и баггеры. Если поступок является злом, то таков же и совершающий его.
Эндрю кивнул.
— Перед нами дилемма — был ли поступок злым или же он был, хотя бы в понимании свинок, добрым? Кто же такие свинки — раманы или варелсы? Придержи-ка на минуту свой язык, Стирк. Я знаю постулаты кальвинизма, но даже Джон Кальвин назвал бы твою доктрину глупой.
— Откуда вы знаете, что Кальвин…
— Потому что он мертв, — проревел Эндрю, — а мое назначение — говорить от его имени.
Студенты рассмеялись, а Стирк погрузился в упрямое молчание. Эндрю знал, что он парень с головой и его кальвинизм не переживет выпускных экзаменов, но его исход будет долгим и болезненным.
— Тальман, Глашатай, — сказала Пликт. — Вы говорили так, как будто ваша гипотетическая ситуация произошла на самом деле, и свинки действительно убили ксенолога.
Эндрю мрачно кивнул:
— Да, это правда.
Общее спокойствие было нарушено: древний конфликт между баггерами и людьми опять выплыл из небытия.
— Теперь постарайтесь заглянуть в себя, — произнес Эндрю. — Вы обнаружите, что за вашей ненавистью к Эндеру «Ксеноциду» и вашей скорбью о смерти баггеров кроется нечто более уродливое — ваша боязнь чужих, будь то ютланнинг или фрамлинг. Когда вы думаете о чужаке, убившем человека, которого вы знали и уважали, для вас тогда не важно, какое у него обличье. Он — варелс или даже дьюр, ужасный зверь со слюнявой пастью, нападающий ночью. Ведь если у вас в деревне только одно ружье, а звери, унеся одного человека, приходят вновь, остановились бы вы, задумались бы, что они тоже имеют право на жизнь, или же изо всех сил защищали бы свою деревню, людей, положившихся на вас?
