В конце концов снова наступило молчание, немного усталое, и я, попрощавшись с Риком и Ларри, вышел на улицу. Я так жаждал увидеться с Аней, сказать ей об огромности и чуде того, что она совершила, смешная девочка из Девилс-Лейка с пылающим сердцем и темно-карими глазами. Однако я знал, что больше никогда ее не увижу, разве что случайно. Мое участие в жизни Ани исчерпано, и только задним числом мне удалось понять, что роль я играл эпизодическую, а не главную, как думал все то время, что держал ее в объятиях.
Я шел по Томпсон-стрит к широченной Хьюстон-стрит, по которой громыхали на выбоинах мусоровозы и громадные фуры пробивались из порта через огромный город. Я встал в толпе, терпеливо ждущей перехода, стараясь слиться с ней, исчезнуть в огромной массе человеческих жизней, надеясь, что смогу в этой неустанной суете избавиться от боли, от ощущения собственного «я».
Я все же увидел Аню еще раз, впрочем, она тогда находилась на сцене, а я в зале. Произошло это в лондонском «Палладиуме» во время ее прощального турне – Ане было уже под пятьдесят, до конца двадцатого века оставалось лишь пара лет. Я прочитал интервью с ней, в котором она заявила, что это выступление наверняка станет последним. Ее снова настиг ревматизм, и она уже перенесла две операции по замене сердечных клапанов. Начались боли в суставах. «А кроме того, – сказала она журналисту, – турне – это такой геморрой».
Она выпускала альбомы и после «Другой жизни», но ни один из них не достиг того уровня. Аня снова обратилась к музыкальным заимствованиям – фолк, джаз, этническая музыка, – и хотя почти в каждом ее альбоме присутствовали одно-два мгновения чистого волшебства, трудно было не заметить, что она бредет по пустыне. Публика начала терять интерес. Для нее Аня ассоциировалась только с тем непревзойденным альбомом. Последовало пятилетнее молчание, затем вышел диск ее «Лучших хитов», однако ни один из Аниных синглов в чарты больше не попадал.
Она жила с разными мужчинами, преимущественно музыкантами, побывала замужем, а теперь, по словам интервьюера, вела счастливую и «одинокую жизнь в Сан-Франциско, в большой квартире в Ноб-Хилле, неподалеку от пересечения улиц Пауэлл и Калифорния». Детей у нее не было.
Я продолжал работать в музыкальном бизнесе. Когда распалась вторая моя американская группа, я подался в продюсеры, когда же и с этой работой стало туго, выпустил сольный альбом. Заниматься Аниными делами после «Другой жизни» я перестал, предоставив ее заботам Рика Кёлера, и тот принял вызов, со всей серьезностью возложив на себя миссию хранителя огня. Я продолжал получать авторские отчисления за песни, сочиненные мной во времена моей первой британской группы, записи двух моих американских ансамблей тоже кое-что приносили, на жизнь хватало. Одним вечером 1986 года я столкнулся на концерте в Нью-Йорке с нашими давними жилицами, Бекки и Сюзанн. Обе страшно обрадовались, снова увидев меня, и я, сам не зная зачем, пригласил их приехать на ферму, тряхнуть стариной, да заодно и Рика позвал. Уикенд у нас получился развеселый, а несколько месяцев спустя я не без удивления обнаружил, что женат на Бекки. Ее место с легкостью могла занять Сюзанн, о чем никогда не уставал напоминать мне Рик. Столько лет прошло, а у меня от этих сестричек душа запела. Они то и дело смешили меня.
Слава богу, в стремлении стереть воспоминания о Лори и Ане я хотя бы ферму не продал. Собирался уже – в худшие из худших своих дней. А ведь жить там и поныне одно удовольствие. Бекки, которой было уже за тридцать, почти немедленно забеременела. У нас родились две девочки, Лоретта и Перл, и Бекки, чтобы сделать мне приятное, дала Перл второе имя «Аня».
Я был в Лондоне на похоронах матери, когда увидел в газете набранное крупным шрифтом объявление: «Аня Кинг. Самое последнее выступление». Я не стал говорить Рэю, Саймону или сестрам, что иду посмотреть на Аню, просто вышел из дома, где гости еще доедали мясные пирожки, запивая чаем и пивом. Похороны человека преклонных лет – дело не такое уж и горестное, и кое-кто из маминых знакомых и соседей, из тех, что помоложе, проводил на них время не без удовольствия.
В Сохо я купил с тележки букет цветов и отнес их на Грейт-Марлборо-стрит, к служебному входу театра. В букет засунул записку: «Удачи. Состоят ли еще в резерве Хоффман, Дэниэлс и Ла-Рош? С любовью, Ф. Целую». А оттуда пошел в паб, поскольку мне было неспокойно за Аню. Там пахло чем-то сладким, пролитым спиртным, потом. Я выпил пинту горького, взял бурбон со льдом – и поднял стакан за Аню. Какой-то мужчина с собранными в хвост седыми волосами все поглядывал в мою сторону, и меня охватило неуютное чувство: я опознан по фотографии со старого альбома. Скорее всего он тоже идет на концерт, а мне не хотелось разговаривать с ним о случившемся с Питом или Джеффом, о том, кем была Аня в те давние дни или что происходило с ней в «годы безвестности».
Одно я во всяком случае знал – от Рика Кёлера: в то лето, когда я улетел раньше нее из Греции, Аня познакомилась в Афинах с одним египтянином, не то тунисцем, богатым, постаравшимся пустить ей пыль в глаза. Он рассказал о своей парижской квартире, и туда-то она и отправилась, бросив меня в Денвере. Полагаю, это объясняет, почему она жила на бульваре Осман – как выяснилось, широкой улице на Правом берегу, среди сплошных сетевых магазинов и офисных зданий, – что мало соответствовало Аниным представлениям о vie bohème. Квартира у мужика была большая, Аня жила там одна, сочиняла. О его визитах и способах взимания арендной платы я старался не думать.
Подходя к «Палладиуму», я почти не вспоминал о маме. Возможно, мне еще предстояло ощутить всю боль потери, но тогда я так тревожился за Аню, что ни о ком другом думать не мог. Я нашел свое кресло. Театр был полон, в зале витало нетерпение. Среди публики я видел немало людей моего возраста, с лысинами, поблескивавшими в свете люстр, но попадались и совсем молодые – эти, наверное, услышали Анины записи в каком-нибудь сводном каталоге, и им понравилось.
Сцена была подготовлена для большой музыкальной группы – клавишные, ударные, микрофоны для бэк-вокала, гитарные стойки. Это внушало оптимизм. Я хоть и перебрал по части бурбона и никотина, да еще и полкосячка на улице выкурил, но меня все-таки снедала тревога – и не только за Аню, за себя тоже. Эта женщина так и осталась любовью всей моей жизни – после двадцати-то лет. Вдруг она окажется старой, непривлекательной? А я все равно буду любить ее, издали? И эта любовь раздерет мою душу в клочья? Или я ничего не почувствую? Я заметил вдруг, что у меня дрожат руки.
Свет в зале погас, на сцену вышел конферансье. Он был изумительно краток. «Леди и джентльмены, в самый последний раз – Аня Кинг, прославившаяся записями на „Эм-Пи-Ар“». Из-за левой кулисы показалась худощавая женщина, луч света выхватил ее из темноты, и публика встала. Аня была в зеленом цыганском платье до колен, сапожках и больших золотых серьгах. Вытянутая вперед рука сжимала гриф шестиструнной акустической гитары. Когда Аня дошла до середины сцены, я заметил, что она прихрамывает. Усевшись на табурет в луче прожектора, она отбросила назад темные волосы, доходившие ей ровно до плеч и густо пронизанные сединой. Подняла лицо к свету – глаза не подкрашены, но пудру и губную помаду я разглядел. Ничего не сказав, она единственный раз провела большим пальцем по струнам, наклонилась вперед и сразу запела:
