Гранитная глыба лица Реинкарнатора дрогнула, хронически обветренные губы сложились в улыбку…»
Толик прервал чтение. К этому моменту его собственное лицо окончательно превратилось в застывшую маску сарказма: искривленные в гротескной ухмылке губы, сморщенный нос над раздутыми ноздрями, влезшая на середину лба бровь. Книжка с новой силой ударилась о столешницу. «Эта книга заставит вас задуматься? – интересовалась четвертая страница обложки. – ДА!»
«Задуматься!» – с отчаяньем повторил Толик. Еще немного – и она заставит его расплакаться! Господи!..
– Ладно! – широкая ладонь Бориса опустилась на злополучную обложку, закрывая и глупую аннотацию, и задержавшийся на старте звездолет. – И чему была посвящена эта декламация? К слову сказать, чтец из тебя никудышный.
– Семь планет, – просто ответил Толик. По-другому он уже не мог, длинные словесные конструкции застревали в пересохшем горле. – Семь жизней. Поиск предназначения. Душа. Все, как у меня – в «Седьмой семядоле». Только я написал ее раньше.
– Хочешь пришить Степану дело о плагиате? – Борис оживился, в серых глазах блеснули огоньки, в голосе зазвучала ирония. – Ну-ну! Бедному Степе заняться больше нечем, вот он и роется от скуки в рукописях юных дарований. Даже не сам роется, полковников своих посылает. Ну тех, гэбэшных, которые ему диспозицию вражеских сил во Вселенной каждое утро составляют. А те и рады стараться! «Вот вам, Степан Алексович, идейка свежая. Вот метафорка незаезженная. А вот, обратите внимание, целая гениальная повестюшка некоего А. Голицына. Ей чуток масштабу добавить – отличный роман получится!» А Степан знай себе пузо поглаживает, очками блестит… – Борис неожиданно замолчал. – Погоди-ка! А каким это, интересно, образом твоя «Семядоля» могла попасться Степану на глаза? А? Как, по-твоему?
Толик промолчал, потупив взгляд. – Нет, ну ты же наверняка придумал для себя какое-нибудь объяснение, – настаивал Борис.
– Я показывал тебе… черновики, – не глядя на него, ответил Толик. – Давно, в самом начале… Там были первые две главы и подробный…
Он вздрогнул, когда Борина ладонь отчаянно, до по-беления в костяшках, сжалась в кулак и обрушилась со всей силы на многострадальный глянец. Подпрыгнули и громко стукнулись карандаши в стакане. Завалилось набок пресс-папье, теперь бронзовый паук не сидел верхом на земном шаре, а словно бы катил его перед собой подобно жуку-навознику. «ТАКОГО вы еще не видели!» – беззаботно кричала пришибленная аннотация, не способная заткнуться даже сейчас.
Толик замер в оцепенении. Он действительно никогда еще не видел ТАКОГО.
– Молчи! Ради Бога, молчи! – попросил Боря и закашлялся. Он выглядел усталым, точно и впрямь вложил все силы в один-единственный удар по столу. – Пока не наговорил глупостей – не раскрывай рта. И даже не кивай! – Борис закрыл лицо ладонью – костяшки пальцев медленно восстанавливали цвет, – как будто зрелище кивающего Толика могло всерьез повредить его глазам. – Так вот, чтобы ты там себе ни придумал… Какую бы гадость про меня ни вообразил… – он долго, досадливо вздохнул. – Короче, Толь, чтобы не было никакой недоговоренности… никаких сомнений… в общем, Андрюшкиным здоровьем тебе клянусь…
– Да ладно, ладно, что ты… – остановил его Толик, опешивший от серьезности клятвы. – Я ведь ничего… Я просто…
Широкая ладонь медленно сползла с глаз, подпрыгнула на крутом трамплине носа и крепко обхватила пальцами подбородок.
– Точно просто? – Борис испытующе зыркнул из-под бровей.
– Да… – растерянно подтвердил Толик. – Ничего такого…
– Ну тогда слушай… – Оболенский успокаивался так же резко, как выходил из себя. – Семь планет, говоришь ты. Семь у тебя и столько же у Степана – не правда ли, поразительное совпадение? Можно даже сказать, подозрительное. Да как он посмел использовать цифру семь, когда ты явно закопирайтил ее в названии своей грешной повести? А до тебя семеркой, если вдуматься, никто практически не пользовался. Разве что в «Семи цветах радуги» мелькало что-то такое, в «Цветике-семицветике» да в «Семи подвигах Гильгамеша», а больше – ни-ни. – Боря сменил сарказм на доверительность и подвел итог: – Писатели испокон веков тяготеют к цифре семь. Должно быть, ассоциируют с количеством пядей у себя во лбу. И обожают убивать своих героев. А потом воскрешать. Перенося на них собственную тягу к суициду и надежду на лучшее будущее. Так, с семерками и смертями покончено, что же касается идеи… Идея постулировать наличие у паукообразных не только разума, но и души, ты уж меня извини, витала в воздухе. Ты ее раскрыл не очень. Степан, между нами говоря, тоже не очень. Может, даже менее очень, чем ты. Но Степан, как уже было говорено, это имя. Которое стоит бабок. Так что…
Боря все говорил, говорил, спокойно и убедительно, а Толик только кивал, как забавный болванчик с головой на пружинке, не решаясь больше вставить ни слова. Хватит, высказался уже. Чуть было не наговорил необратимого.
Слова Бориса не приносили облегчения, скорее наоборот. Особенно Толику не понравилось слово «постулировать», оно слабо вязалось с обычной простоватой манерой Бориной речи. Складывалось впечатление, что к этому разговору он готовился загодя. Что, в свою очередь, порождало в душе Толика новые сомнения и подозрения, которые было уже совершенно невозможно высказать вслух.
Поэтому он просто молчал, стараясь не встречаться глазами с Борисом. Вместо этого взгляд Толика то и дело возвращался к маске индейца-той самой, из двухсот метров белого капрона, заготовку которой он еще весной заприметил в домашнем кабинете Оболенского. Боря любовно выплетал ее где-то неделю – в ущерб основному творчеству, на время переквалифицировавшись из мастера художественного слова в мастера художественного плетения. Он плел потом что-то еще, хотя уже не так увлеченно, вспомнившие давно забытые навыки пальцы никак не хотели успокаиваться, но именно этим своим творением – первым, если оставить в покое далекое пионерское отрочество, Борис с гордостью украсил новое рабочее место. Он распялил маску на стене над своим креслом, закрепив десятком незаметных гвоздиков. Восемь расходящихся во все стороны косиц индейской прически напоминали лучи злобного носатого солнца. Или, подумал Толик, лапы паука, на спине которого нарисована жуткая рожа.
На вой клаксона слетелись зеваки со всего двора. Старушки сорвались с насиженных скамеечек, мелюзга прекратила скрипеть качелями и полировать локтями и коленями разноцветный пластик детского городка, ребята постарше приостановили обстрел трансформаторной будки футбольным мячом. Повылезали из своих ракушек автолюбители с замасленными руками, недавние роженицы заинтересованно развернули коляски в сторону Толикова окна. Жильцы из соседних подъездов высыпали на улицу, собравшись явно впопыхах, будто на пожар.
