Не так давно я мог только мечтать о тех возможностях, что открылись вот так и сразу. Ликование переполняет иссохшую в томительном ожидании душу, высвобождает закостенелый мозг и надорванное внутренними запретами тело от цепенящей летаргии не столь далеких, но ушедших безвозвратно дней. Сам удивляюсь, с какой легкостью и быстротой забываются, уходят в прошлое минуты отчаяния. Как незаметно стираются острые, режущие по живому грани всеподавляющей зависимости, казалось бы, всесильного, неподвластного корыстолюбию интеллекта от обычного денежного мешка, от тупой прихоти невежд и притязаний жалких дилетантов. Как скоро забываются уколы уязвленного самолюбия, вызванные тем, что распределение меры общественного достояния зачастую не соответствует принципу долевого участия каждого…
О-о! Когда-нибудь я вернусь к этой теме. Всё, что довелось когда-то испытать: и унижение, и непонимание, и горечь тяжкой утраты, — всё будет восстановлено, переосмыслено. И тогда…
Но попробую очиститься от окалины недомыслия и вернусь к тому, ради чего открыл эту тетрадь. На следующий день после того, как была обнаружена слежка, я возвращался от Мориса Сгиварски. На этот раз всё было спокойно. Никаких признаков наблюдения я не обнаружил. Возникшие накануне подозрения утратили былую убедительность.
Неожиданно у подъезда меня окликнули:
— Господин Адамс?
Я оглянулся и увидел на скамейке рядом с песочницей человека лет сорока, а может больше, хорошо и со вкусом одетого, с приветливым, как мне сразу показалось, лицом, которое ничуть не портили несколько глубоко залегших морщин.
— Да, — как можно более безразличным голосом ответил я, смекнув, что вопрос задан неспроста. — Чем могу быть полезен?
Человек встал и, не торопясь, направился в мою сторону. Пока он подходил, я успел с точностью фотоаппарата запечатлеть в памяти плотную коренастую фигуру с короткой шеей, на которой посажена большая круглая голова. В облике незнакомца чувствовалась легкая, не лишенная изящества небрежность, что в сочетании с уверенной жестикуляцией и твердой походкой выдавало в нем выходца из довольно высоких кругов.
— Рад вас видеть, господин Адамс! — Он улыбнулся и протянул ухоженную руку. — Позвольте представиться. Сеньор Агуарто. Бизнесмен.
Я коротко ответил на приветствие и выжидательно замолчал.
— Признайтесь, господин Адамс, вы давно ожидаете моего появления. И наверняка подготовились к нему. Не так ли? — В его голосе прозвучала слегка отчеркнутая ирония опытного, знающего себе цену дипломата. И, о чудо! Лед между нами растаял.
— Не скрою, у меня действительно намечена одна встреча, хотя я понятия не имею где, а главное, когда она должна состояться, — ответил я, даже не успев сообразить, что уже и сам вовсю улыбаюсь.
— Можете не сомневаться. Я и есть тот человек. Поэтому не будем терять время. Давайте-ка лучше присядем и обсудим наши дела. — Он повернулся и, не дожидаясь ответа, направился к скамейке.
Я подошел, и мы сели. Агуарто оперся локтями о спинку, закинул ногу на ногу и, ни на секунду не переставая улыбаться, сказал:
— Ваше положение мне известно. Насколько я понимаю, вы нуждаетесь в некоторой сумме, требуемой для завершения опытов… — Тут он остановился, как бы сомневаясь в необходимости развития темы. Потом прижал руки к груди и проникновенным тоном продолжил: — Поймите меня правильно. Я далек от мысли проникать в чужие секреты, тем более если речь идет о престижных научных разработках. Свое дело я вижу лишь в том, чтобы с наибольшей выгодой вкладывать деньги, следить за биржей и предугадывать спрос. Ну и, конечно же, я придерживаюсь правила не ввязываться в предприятие, если оно сулит убытки. Отсюда, само собой, напрашивается вывод — перед тем как перейти к финансовой стороне вопроса, я должен убедиться в перспективности ваших работ.
От этих слов, вернее от вызванного ими возбуждения, у меня перехватило дыхание и вспотели ладони. Черт побери, это надо же! Человек стоит на пороге выдающегося открытия и даже не подозревает о том. Да-а! Если бы мой новоиспеченный кредитор знал, какие возможности откроются перед тем, кто станет обладателем гразера!.. Только вот как это объяснить, а главное, сумеет ли он понять суть и по достоинству оценить ее?..
— А разве господин Эрмах вам не рассказывал? — вместо ответа спросил я, несколько удивленный и даже раздосадованный его неосведомленностью. Мне почему-то казалось, что Эрмах обязательно напустит тумана и представит то, что ему стало известно, в сенсационном, интригующем свете.
— Эрмах? — У Агуарто на какое-то мгновение вздернулась к виску бровь. — Ах да… Эрмах… Ну конечно же, рассказывал. Только не совсем определенно. Так, в общих чертах… — Он вздохнул, и мне показалось, что напоследок в его голосе прозвучали извинительные нотки.
— Так вы хотите знать, в чем смысл моей работы и каковы ее ожидаемые результаты? — спросил я, делая особый нажим на последнее слово, и тут же представил, как бы вытянулось лицо моего собеседника, узнай он о конечных целях намечаемых экспериментов.
— Да. Хотелось бы. Если вы, конечно, не возражаете… И при условии, что ваши планы не составляют тайны…
Корректность Агуарто была просто восхитительна и поэтому требовала вознаграждения. И меня будто прорвало. Видно, много чего накопилось за годы одиночества. Потребность полноценного общения давно вынашивалась, зрела, но задавленная волевым усилием, до поры до времени о себе не заявляла. Я не заметил, как начал говорить… сначала сбивчиво, бессвязно, перескакивая с одной мысли на другую, мучаясь от того, что не нахожу слов — тех, единственных, которые могли бы передать мое состояние, оттенки чувств, переживаний. Но постепенно я успокаивался. Рассказ мой мало-помалу переходил в направленное, предначертанное текущими обстоятельствами русло; фразы становились всё более насыщенными и емкими. Примерно около получаса я рассказывал о своих планах и тут же, на песке, закреплял ивовым прутиком их смысл поясняющими рисунками и формулами.
До сих пор не могу понять, зачем я это делал. Может, потому, что Агуарто сразу мне понравился, или оттого, что он не физик, не специалист, а значит, не соперник, способный выкрасть высказанные невзначай идеи… А может, потому, что мне так нужны деньги?! Да-да, те самые безгранично ненавистные мне деньги, без которых даже гениальные замыслы зачастую превращаются в пустой набор цифр и никому не нужных слов…
