— От лихорадки отвар, — молвил, понимая, что придется видно силой влить, иначе устроит воительница побоище. Немного и вовсе в себя придет — потеряет он ее. Зажал, и как не трепыхалась, выпить заставил, и держал, руками своими спеленав. Зашипела вскинувшись:
— Убью скота! Вспомнила я тебя! Убери руки!
— Т-сс, люба моя.
Халена притихла для виду и, как только он хватку ослабил — в челюсть снизу въехала кулаком — зубы клацнули. Мужчина волосами тряхнул, искры из глаз вспыхнувшие от удара гоня и, оказался на плаще, лицом вниз — руку ему Халена так завернула, что снова искры из глаз посыпались, но смолчал, только зубы до боли стиснул. Негоже мужу под бабой выть.
— Дальше что? — прохрипел.
— Кирилл где?! — процедила ему в ухо. А в голове звон уже пошел, туман плыть начал, слабостью одолевая. Противилась как могла, гнала его, но хватка ослабевала. Богутар вывернулся, перехватил ринувшуюся из шатра женщину. Зашипела, ногами забила и стихать начала.
— Тише, лапушка, тише, — зашептал на ухо. Дернулась и притихла. Мужчины волосы ей огладил, в лицо заглянул: опять в глазах пусто. — Вот и славно, лапушка, вот и ладно. Горда ты, голубка моя, все смириться не можешь, что муж тебя смертный взял? Что ж тут поделать, любушка? Прости уж меня. А в остальном, разве ж плох?
Платье ей расстегнул, снял и свои одежу прочь, прижал к себе Халену, грудью к груди, на себя усадил, в лицо заглянул, ладонями его оглаживая:
— Чем плох-то лапушка? Али обидел? Аль не люблю, не милую, не бережу? Сколь уж оженены, а ты все как из дурмана выходишь и зришь как на не родного. Неладно то, любушка, обида меня берет — ведь все для тебя, лапушка, все, слово молви!
Губ ее коснулся, впился жарким поцелуем и застонал — сколь не милует, а все мало. Али дурман, что ей спаивает и ему передается? Но как же любить-то ее сладко! Оглаживал и целовал, себя потеряв. Дурман, едино дурман, но сил нет его отринуть, лучше кануть в нем, в ней, но с ней!
Уложил на себя, ласкал, в волосы зарывшись:
— Привязался я к тебе, как собака, — шептал, дурея от запаха ее волос, от тела нежного, податливого. — И ночь, и день ты для меня, любушка, сердце мое…
По утру только зорька занялась, на коней сели. Ближе к Полешу опять Халене зелья споил, а там уж и град показался. В батюшкиных хоромах проще будет. До осени здесь она останется, Хольгу ей привезут.
С коня у крыльца слез, на ноги Халену поставил, обнял крепко и уставился на отца, что наверху стоял, свысока невестку оглядывал. И усмехнулся в усы, на сына глянув:
— Знамо такое масло коту приглянется.
Богутар улыбнулся — отлегло — принял батюшка невестку. И повел любу к нему, встал, ближе выказывая.
— Хороша, что уж. Только квелая.
Богутар шире улыбнулся, взгляд хитрым стал. Поцеловал жену в висок:
— Надобно так. Горяча попалась.
— Нуу, птицы полета высокого завсегда горделивы. Пока крылья не пообламаешь, землю не познают, — хмыкнул. — Надолго? — на сына уставился.
— Миряне гневаются.
— А ты как думал? Ха! А и пусть их. Рот-то разевали, а в рот не положили, кто ж виновен? Ты по уму все сотворил, слышал, так куда собачиться? Жена она тебе — слажено.
— Не верят. Дары им богатые за нее послал — вернули порубленными, людей моих изувечили и осрамили.
— Мирослав лютует. Ясно, что ж, и ты б взлютовал таку красу у тебя уведи, — хлопнул сына по плечу. — А ты горазд умом, выше меня встал. Брюхата уже али нет?
— Не ведаю еще.
— Ты торопись с этим. Дитя-то любую бабу по рукам ногам совьет и крепче-крепкого повяжет. Ну, идем, с дороги-то отдохнешь, вина выпьешь. А и с Рольхаальдом поговоришь.
— Здесь он?
— Здесь. К вечеру явился — к тебе шел, а ты и вот он. Ну, и добре.
В дом пошли, в зале за столом усатый, бритый на лысо мужчина сидел. Баранью ногу глодал. Увидел племянника, бросил ее в подливу, руки о юбку прибежавшей с вином служанки вытер и, полный кубок вина себе налил:
— Ну, здрав будь, племяш.
— И тебе здравия, — улыбнулся. Халену за стол усадил, рядом сел обняв ее, и на дядьку пытливо смотрит. Тот губы пожевал, вино прихлебывая, пытливый и неприятный взгляд с женщины не спуская.
Хлопнул кубок.
— Как это ты ее охомутал?
Богутар улыбнулся, расслабился и вина себе и Халене налил.
— Мешкать не стал. Сама в руки приплыла, я не отказался.
— Ну, да, — усмехнулся, недобрым взглядом женщину охаживая. — Я б встретил — походной девкой у меня стала, под телегами с моими воинами валялась.
"А ты что сделал?" — уставился зло на Богутара, но тот в ответ взгляда не отвел:
— Бесчестить Богиню много ума не надо, а я сам поднялся и род мирян ослабил, защиты их лишил. И веры у них теперь никому не будет. А и против меня не пойдут. Как затяжелеет — наши сыны и нашей и их землей владеть станут, выше них только Ярило будет.
— Далеко зришь, — оценил Рольхаальд подумав. Взгляд чуть изменился, не колол и не давил уже. Покрутил опустевший кубок, еще вина налил и кивнул. — Горазд, хитро.
Богутар дальше пошел, поразив родню и себя высоко пред ними умом поставив — сыпнул щепотку порошка в вино и Халене к губам поднес:
— Испей лапушка.
Выпила послушно.
Ярл головой качнул, хмыкнув, на брата покосился — тот ус покручивал, из-под полуопущенных ресниц сына и невестку рассматривая с еле заметной улыбкой:
— Далеко пошел сын твой.
— Не дурак, — согласился — горд был.
— Присмирил, значит, кобылицу, чтоб охаживать сподручнее было, — хохотнул Рольхальд, подмигнув Богутару. — Ай, горазд, племяш. И долго ее зелье хомутать собрался.
— Пока не затяжелеет.
Мужчина кусок хлеба в рот сунул, оглядывая женщину и, улыбнулся:
— А что? Усмирил змею, ладно. Первенца родит — Эльфаром назовешь, второго Малифом. Вот как народит сынов, так считай, поквитались.
— Руду за руду пускать одно, а возродить канувшее — другое.
Рольхаальд усы огладил: не откажешь щенку в уме. Он бы на потеху воинам кинул, ославил и раздавил, а этот гляди ты, наперед просчитал, другой дорогой пошел.
И не мог отказать — нравилось ему на Халену смотреть — та кукла — куклой сидела. Ее Богутар обнимал, прижимал к себе — хоть бы воспротивилась.
А оно-то и, правда лучше — не за раз воинам кинуть, а забрюхатить и на весь свет выставить, как девку простую. От плюха мирянам! Знатно!
Головой качнул, принимая. И Богутар улыбнулся в ответ, поцеловал Халену в висок: вот и убережина ты, лапушка. Не тронут тебя, а еще и вступятся.
— Одно, Богутар — ход теперь тебе на мирян. Не снесут они молча, вступятся.
— На руку — не так разве?
