Но кто же тот мальчик, окликнувший его? Отдаленно он кого-то напоминал, какого-то старого друга или знакомого. Должно быть, он сын преуспевающего бизнесмена, благополучно нажившего на склоне лет язву желудка.
“Так, значит, вот где будет играть мой Джимми”, — подумал мистер Андерхил.
* * *
В передней, повесив шляпу и, как обычно, рассеянно взглянув в мутное зеркало на свое вытянутое и расплывчатое отражение, мистер Андерхил вдруг почувствовал озноб и усталость, и, когда навстречу ему вышла сестра, а за ней, мягко ступая ножками, бесшумно, словно мышонок, выбежал Джимми, мистер Андерхил был менее приветлив с ними, чем обычно. Сынишка как всегда забрался к нему на плечи и начал свою любимую игру в “короля гор”. А мистер Андерхил, сосредоточенно глядя на кончик сигары, которую никак не мог раскурить, откашлялся и сказал:
— Я думал о детской площадке, Кэрол.
— Завтра я отведу туда Джима.
— Отведешь Джима? На площадку? Ты действительно решила?
Все возмутилось в нем при этой мысли. Воспоминания о площадке — даже все ее запахи — были слишком свежи в его памяти! Царапины, ссадины, разбитые носы… Там, как в кабинете зубного врача, самый воздух напоен болью и страхом. А этот ужасный топот множества бегущих ног, а копошащиеся в пыли дети — и ведь он всего лишь какую-то секунду пробыл там, погнавшись за унесенной ветром газетой! Как испугало, потрясло его все это!
— Ты против того, чтобы я отвела его туда?
— Да ты-то видела эту площадку? — И мистер Андерхил вдруг в замешательстве умолк. — Черт возьми, Кэрол, я хотел сказать, видела ли ты детей, что играют на ней? Да ведь это же банда живодеров!
— Это все — дети из приличных семей.
— Ио они толкаются и дерутся, как настоящие гестаповцы! — промолвил Андерхил. — Это все равно что отвести Джима на мельницу и сунуть головой в жернова. При одной только мысли, что Джим должен играть на этой живодерне, у меня кровь стынет в жилах!
— Ты прекрасно знаешь, что это — самая приличная детская площадка поблизости.
— Мне безразлично, какая она. Я знаю, что никаких других игрушек, кроме палок, биток и духовых ружей, я там не видел. К концу первого же дня от Джима останутся рожки да ножки. Он будет изжарен живьем, как новогодний поросенок!
— Ты преувеличиваешь.
— Нисколько, я говорю совершенно серьезно.
— Но не можешь же ты лишить Джимми его детства. Он должен пройти через это. Ну и что же, если его немножко поколотят и он сам поколотит других. Ведь это же мальчишки! Они все таковы.
— Мне не нравятся такие мальчишки.
— Но ведь это — самая счастливая пора их детства!
— Чепуха. Когда-то я с тоской и сожалением вспоминал о детстве. Но теперь я вижу, что был сентиментальным дураком. Этот сумасшедший визг и беготня, напоминающие кошмарный сон, и возвращение домой, когда ты весь с головы до ног пропитан страхом. Если бы мне только удалось уберечь Джима от этого!
— Неразумно и, слава богу, невозможно.
— Говорю тебе, что я и близко не подпущу его туда. Пусть лучше растет отшельником.
— Чарли!..
— Да, да! Посмотрела бы ты на этих маленьких зверей! Джим — мой сын, не так ли? Он мой сын, а не твой, запомни! — Мистер Андерхил чувствовал, как хрупкие слабенькие ножки сына обхватывают его шею, а нежные пальчики копошатся в его волосах. — Я не отдам его на эту живодерню.
— В таком случае ему придется пройти через это в школе. Лучше пусть привыкает сейчас, пока ему всего три года.
— Я уже думал об этом, — мистер Андерхил крепко сжал ножки сына, свисающие с его плеч, как две толстенькие теплые колбаски. — Я, возможно, даже пойду на то, чтобы взять для Джима частного репетитора…
— Чарльз!..
Они обедали молча. После обеда сестра ушла в кухню мыть посуду, а мистер Андерхил, взяв сына, пошел погулять.
Путь их лежал мимо детской площадки, освещенной теперь мутным светом вечерних фонарей. Был прохладный сентябрьский вечер, один из тех, когда в воздухе уже чувствуется сухой пряный запах осени. Еще неделя — и дети будут собраны в школы, словно сухая листва с полей, чтобы запылать там новым, ярким пламенем, и всю их шумную энергию постараются тогда направить на более разумные цели. Однако и после школы они будут приходить сюда, чтобы снова, как одержимые, носиться по площадке, словно метательные снаряды, пущенные невидимой рукой, будут натыкаться друг на друга и взрываться, и каждое такое миниатюрное сражение будет оставлять после себя след боли и страданий.
— Хочу туда, — вдруг промолвил маленький Джимми, уткнувшись лицом в ограду парка, глядя, как не успевшие еще разойтись по домам дети в бешеном беге сталкиваются друг с другом и разлетаются прочь.
— Нет, Джим, нет, ты не хочешь туда!
— Хочу играть, — упрямо повторил Джим, и глазенки его засверкали, когда он увидел, как большой мальчик ударил мальчика поменьше, а тот в свою очередь дал пинка совсем крошечному малышу.
— Папа, хочу играть!..
— Идем, Джим. Ты никогда не будешь там, пока в моих силах помешать этому! — И мистер Андерхил еще крепче сжал ручонку сына.
— Хочу играть! — уже захныкал Джимми. Глаза его наполнились слезами и стали похожи на мокрые мутные пятна, а лицо покраснело и искривилось гримасой плача.
Услышав плач, дети за оградой остановились, и лица их повернулись к отцу и сыну. Ужасное чувство охватило мистера Андерхила. Ему показалось, что он у решетки вольера, а за ней — острые хищные морды лис, оторвавшихся на секунду от лежащего перед ними пушистого и беспомощного тельца растерзанного зайчонка: злобный блеск зелено-желтых глаз, острые хищные морды, растерзанные вороты рубах и огрубевшая кожа рук, покрытых не поджившими еще ссадинами, следами недавних драк. Он слышал дыхание, пахнущее лакричными леденцами и мятой и еще чем-то приторно-сладким, от чего тошнота подкатывала к горлу. А над всем этим тяжкой завесой висел запах горчичных припарок — словно кто-то страдающий простудой слишком рано поднялся с постели — и густой запах камфарного спирта, смешанный с запахом пота.
Все эти отвратительные, гнетущие запахи грифельной доски, мела, мокрой губки, существующие в действительности или воображаемые, на мгновение воскресили давно забытые воспоминания. Рты детей были набиты леденцами, а из хищно раздувающихся ноздрей их сопящих носов текла отвратительная зеленовато-желтая жидкость. Боже мой, боже мой!
Дети увидели Джима. Новичок! Они молча разглядывали его, а, когда он захныкал громче и мистер Андерхил был вынужден насильно оторвать его от решетки и упирающегося, ставшего тяжелым, как куль с песком, потащить за собой, дети молча проводили их взглядом. Андерхилу вдруг захотелось обернуться, пригрозить им кулаком, закричать:
