Мария внимательно рассматривала эти создания. Она затруднилась бы точно определить ритмику их сложных перемещений, но, когда рой начал рассыпаться, нарушение порядка было вполне очевидным.
– А теперь гелиоцентрическая версия – несколько лет спустя.
Танец вновь оказался слишком сложным для анализа, хотя казался более гармоничным, а немного времени спустя стал почти гипнотическим. Чёрные точки метались на фоне белого неба туда-сюда, оставляя следы на сетчатке. Вездесущий травяной луг внизу выглядел странноватым фоном для астрономических теорий. Ламбертиане, по-видимому, полностью принимали условия своего существования, в котором пастьба клещей оставалась пределом контроля над природой; оно для них было такой же утопией, как для элизиан – абсолютная свобода. Всё же им приходилось встречаться с хищниками. Многие умирали в молодости от болезней. Зато еда всегда была в изобилии: смоделировав свои популяционные циклы, ламбертиане научились гасить их колебания на самых ранних стадиях. И никакой «идеологической борьбы» из-за контроля над рождаемостью не состоялось, независимо от степени стремления отдельных существ к «естественности»: стоило моделированию популяций распространиться, как одни и те же меры принимали сообщества по всей планете. Культурное разнообразие у ламбертиан было невелико, а их поведение – куда более генетически детерминировано, чем у людей. Молодёжь рождалась самодостаточной, с менее пластичной нервной системой, чем у человеческих младенцев, и соответствующие гены обладали относительно малой вариативностью.
Гелиоцентрическая теория оказалась приемлема, танец сохранял связность. Репетто заново проиграл ту же сцену с «переводом» в меньшем окне, показывающим, какие положения планет демонстрируются в данный момент. Мария так и не смогла уловить связь; во всяком случае, ламбертиане точно не летали кругами, воспроизводя орбиты планет, но синхронные ритмы движения планет и насекомых-астрономов, казалось, сливаются где-то в зрительной коре головного мозга, задействуя там некий механизм выявления структур, который толком не знал, что делать с таким необычным резонансом.
– Выходит, – заметила Мария, – Птолемей был попросту малограмотен и нёс явные глупости. Патентованную ерунду. И они пришли к системе Коперника всего через несколько лет? Это впечатляет. Сколько же им понадобится, чтобы добраться до Кеплера… или Ньютона?
Земански тотчас откликнулась:
– Это и был Ньютон. Теория тяготения и законы движения масс были частью модели, которую они танцевали; ламбертиане просто не смогли бы выразить форму орбит, не объяснив её причину.
Мария почувствовала, как волоски на затылке становятся дыбом.
– Если это Ньютон… что было прежде?
– Ничего. Это первая успешная астрономическая модель, кульминация примерно десяти лет проб и ошибок разных групп по всей планете.
– Но ведь что-то должно было быть. Первобытные мифы. Блин на черепахе. Бог солнца в колеснице.
Земански рассмеялась.
– Конечно, ни блинов, ни колесниц у них нет, примитивные космологии тоже не существовали. Их язык зародился из вещей, которые они легко могли наблюдать и моделировать, – экологических связей, популяционной динамики. Пока космология оставалась им недоступна, они даже не пытались к ней подступиться, она просто не была темой для обсуждения.
– Никаких мифов о сотворении?
– Нет. Для ламбертиан вера в какой-то «миф» – в любое туманное, не поддающееся проверке псевдообъяснение, была бы сродни… галлюцинациям, миражам, голосам ниоткуда. Это полностью лишило бы их способности функционировать.
Мария прочистила горло.
– Хотела бы я тогда знать, как они отреагируют на нас.
– Прямо сейчас творцы мира – необсуждаемая тема, – пояснил Дарэм. – Ламбертиане не испытывают необходимости в подобной гипотезе. Они понимают, что такое эволюция: изменчивость, естественный отбор; даже постулировали существование неких макромолекулярных генов. Но происхождение жизни остаётся открытым вопросом, слишком трудным, чтобы с ним справиться, и, вероятно, пройдёт не один век, прежде чем они поймут, что их изначальный предок был посеян «вручную». Если вообще найдутся свидетельства, позволяющие это показать, – логические причины, по которым A. hydrophila не могла бы возникнуть в некой воображаемой добиологической предыстории.
Впрочем, до этого не дойдёт: полагаю, побившись несколько десятков лет головой о проблему первичного облака, они догадаются, что происходит. Любая идея, для которой пришло время, распространяется по планете за считаные месяцы, какой бы экзотичной она ни была: эти создания не традиционалисты. А когда теория, что их мир был создан, возникнет в надлежащем научном контексте, она уже не сведёт их с ума. Алиса лишь имела в виду, что примитивные предрассудки, в которые веровали первые люди, для ламбертиан с самого начала были бы бессмысленны.
– Так, значит… – Мария задумалась, – мы подождём, пока «создатели мира» перестанут быть необсуждаемой темой, а потом заявимся и объявим, что это мы и есть?
– Абсолютно верно, – подтвердил Дарэм. – У нас есть позволение установить контакт, «когда ламбертиане независимо постулируют наше существование», не раньше. – Он рассмеялся и добавил с явным удовлетворением: – Чего нам удалось добиться, запросив куда большего.
Мария по-прежнему ощущала беспокойство, но ей не хотелось задерживать работы до тех пор, пока она получше не разберётся в тонкостях ламбертианской культуры.
– Ладно, – согласилась она. – Толчком послужила космология, но сейчас они ищут глубинные объяснения для своей химии. Есть какие-то успехи?
Репетто вернул на экран карту планеты Ламберт, на которой значки, обозначавшие местонахождение групп теоретиков, сменились столбчатыми диаграммками в тех же местах.
– Это события танцев, поддерживавших разные субатомные модели, к которым приходили исследователи за последние пять лет. Несколько теорий кое-что обещают и немного совершенствуются с каждым дополнением; у других групп результаты явно хаотичные. Пока никому не удалось создать ничего такого, что получилось бы достаточно широко распространить: эти танцы слишком короткоживущие, чтобы исследователи их запоминали.
У Марии снова поползли мурашки по коже. «Ложные сообщения умирают по дороге». Во всей этой эффективности, в безжалостной погоне за истиной было нечто леденящее. Или, может, всё дело в уязвлённой гордости: способность трактовать некоторые из самых тяжко доставшихся человечеству интеллектуальных достижений как нечто само собой разумеющееся – не самая привлекательная черта в иной цивилизации.
